Лихие годы (1925–1941): Воспоминания

Но самое тяжелое впечатление на меня производили бывшие офицеры, раненые, контуженные, в кителях со споротыми погонами, они протягивали руку с мучительным стыдом, с искаженным выражением в лице.

Помню одного такого офицера, контуженного, подергивающегося тиком, в форменной фуражке, рыжеватого; он просил у Киевского подворья. Я с ним часто и подолгу разговаривал. Помню его фразу: «Лучше бы я за веру, царя и отечество голову сложил, чем такой срам терпеть».

И наряду с этим — профессиональные нищие и нищенки: говорливые, веселые, обменивающиеся новостями. Это свой круг, и разговоры у них свои, профессиональные: у такого-то лавочника кормят под праздники; на Волковом кладбище вчера были большие похороны; вспоминают, где они в последний раз виделись, перемывают косточки знакомым. Я невольно вспоминал разговоры театральных дам у нас дома: в общем разница не такая большая, только вместо похорон — премьеры, вместо щей у лавочника — юбилейные обеды и ужины у Кюба, и такое же перемывание косточек, только имена другие: актеры, драматурги, режиссеры.

Но вот входим в храм. Храм давно не ремонтированный, с осыпавшейся штукатуркой; старосты еще не приноровились жить по-новому (исключительно на народную копейку, без всяких дотаций). В храме обычно очень холодно: парового отопления тогда еще не было, а натопить огромную каменную махину — дров не хватает. Народ. В основном женщины в платочках, старые и молодые. Среди них мелькают фигуры барынь, в старомодных, но дорогих шубах, в круглых шляпах. Они держатся всегда прямо, стоят не оборачиваясь. Изредка брезгливым тоном делают замечания перешептывающимся бабам. Среди мужчин обязательно вы увидите фигуру, старого офицера, подтянутого, выбритого (не из тех, которые просят милостыню — чертежника, бухгалтера); эти преклоняют одно колено, крестятся узким крестом — чистят пуговицы.

Рабочие в церковь ходили мало. Большей частью мелкий петербургский люд: почтальоны, дворники, сторожа, мелкие служащие. Шли иногда также и интеллигенты — юноши, девушки, читающие, ищущие, спорящие о церковных течениях, впоследствии погибшие почти все в лагерях.

Хочется вспомнить об одном из них.

Костя Сахарнов. Сын морского офицера, погибшего в революцию. Учился вместе со мной в школе, родом из Пскова. Жили страшно бедно: мать (счетовод), тетка, Костя и сестра — красивая, нервная, надменная девушка. Костя, веселый, говорливый, прислуживал в церкви, у Николы Морского. Я никогда не видел человека, столь преданного семейным традициям. Он благоговел перед памятью отца, у него не было никаких сомнений: он будет морским офицером в русском императорском флоте. В том, что большевики падут в ближайшем будущем, у него не было и тени сомнения. Когда я читал у Д. Панина о культе Белой Армии в семье Сологдина, — я невольно вспомнил Костю. Но жизнь в семье была тяжелая. Мать, очень приноровившаяся к советскому образу жизни, старалась не скучать. В семье были недостатки; мальчик вечно голодный, неодетый, необутый. Тетка ворчливая, всегда недовольная. Домом у него был алтарь. Прислужники — это опять особый мир: мальчишки, как все мальчишки: баловные, веселые, но любящие церковь, преданные ей со всем юношеским жаром.

Печально сложилась судьба Кости. По окончании школы он попал в торговое мореходное училище, плавал на торговых судах (по Волге, Днепру) — за границу его не пускали. Одновременно он был иподиаконом у епископа Сергия Зинкевича (викария Питерской епархии), у которого мы с ним в детстве были посошниками… В 1939 году, во Владимирском соборе, я видел его сестру. Она отвела от меня взгляд, т. к. была одета буквально в лохмотья и не хотела, чтобы я ее узнал. Я все же спросил: «Где Костя?» «В лагере. Переписка запрещена», — сказала она и быстро пошла к дверям. Константин Сахарнов — один из многих.

Таковы прихожане. Перейдем к духовенству. Как я уже сказал, в Питере была церковная смута. Была православная церковь — так ее называло большинство народа. «Тихоновцы» — так ее называли обновленцы. Интеллигент и здесь вывернулся и нашел каучуковый, «нейтральный» термин: староцерковники.

Мои впечатления начинаются с осени 1925 года, когда в управлении петроградской епархии был полный хаос. Власти, чтоб парализовать влияние популярного епископа Мануила, перед тем, как арестовать владыку, выкинули фортель: неожиданно освободили из заключения епископа Ладожского Венедикта (Плотникова), приговоренного к расстрелу вместе с митрополитом Вениамином, но затем помилованного. Расстрел был заменен 10-ю годами заключения со строгой изоляцией. Владыка находился в заключении в «Крестах», и никому в голову не приходило, что он может освободиться через два с половиной года.