Лихие гости

Выспрашивал генерал досконально. Егорка так же досконально и старательно все объяснял и показывал, ведь Мирон чертеж не прятал и они, выбирая путь, втроем не раз склонялись над ним.

— Цезарь, — вдруг подал голос Бориска, — а ты шибко ему не верь. Ему, каторжному, сбрехать — все равно, что чарку опрокинуть.

— Да нет, — возразил ряженый генерал, у которого, как оказалось, и имя-то было странное, тоже как бы не настоящее — Цезарь. — Он парень хороший, смекалистый и все разумеет. Поэтому и врать не будет. Ему еще жить хочется. Жить-то хочешь, каторжный?

Егорка с готовностью кивнул.

— Вот и ладно. Теперь слушай. Сейчас мы тебя отпустим. Доберешься до своего старца и доложишь ему: теперь я, генерал Цезарь, хозяин здесь. И мне не нравится, что старец своих лазутчиков подсылает. Если хочет разговаривать и любопытство имеет, пусть сам приезжает. Встретимся и поговорим. А эти два орла-лазутчика, которые с тобой были, пока у меня погостят. До приезда вашего старца. Все понял? Не перепутаешь? Ну-ка, повтори.

Егорка повторил услышанное.

— Вот и молодец, — похлопал его по плечу генерал Цезарь. — Проводи его, Бориска.

Солнце слепило глаза. Егорка прищуривался и ничего перед собой не видел — одни цветные кругляши прыгали. Не верилось, что его целым и небитым выпустили за ворота и даже вернули коня, на котором он сейчас и отъезжал от странного поселения, ожидая всем своим существом выстрела в спину. По хребту даже холодные мурашки проскакивали.

Но в спину ему не выстрелили.

Он миновал знакомую горушку, под которой его так ловко и быстро стреножили, миновал ручей и кусты, где Мирон собирался укрываться, миновал небольшой лужок, усыпанный цветами, а дальше пустил коня в полный мах, едва сдерживая себя, чтобы не заорать во все горло: живой!

Обратный путь до деревни староверов дался Егорке с великими трудами. Конь его на каменной осыпи сломал обе передние ноги, и пришлось бедной животине перерезать горло, чтобы не мучилась. Дальше шел пешим, несколько раз сбивался с дороги, намучился — по самые ноздри. Когда же увидел знакомый луг за деревней и родных коровок на этом лугу, не выдержал — лег на землю и прослезился.

17

Евлампий молчал и слушал, устремив свой режущий взгляд поверх Егоркиной головы, в потолок смотрел, ввысь, словно разглядывал нечто такое, что видимо было только ему. Крупные руки, усохшие, с выпуклыми синими жилами, лежали на палочке, о которую он опирался, и пальцы заметно подрагивали.

Егорка закончил свой недолгий рассказ и переступил с ноги на ногу, обмирая от страха до липкого пота, замер в боязливом ожидании: какие слова сейчас скажет старец? И Евлампий сказал. Тихо и негромко, словно тяжелую боль из себя выдавил с протяжным вздохом:

— Гораздый ты врать, пес шелудивый. Не хватило силы молчать, все разболтал, дорогу показал по чертежу нашему. Приютили мы тебя, поили, кормили, а ты… — Евлампий передохнул и звонко, оглушительно выкрикнул: — Пес! Пес поганый!

— Отец родной! — Егорка со стуком обрушился на колени. — Ни словом перед тобой не соврал! Истинно так было, как рассказываю!

Евлампий перехватил палочку, ткнул ей Егорку в плечо, снова крикнул:

— Обернись!

Даже позвонок хрустнул — так Егорка стремительно повернул голову. И сник, будто травяной стебель, переломленный у самого основания. За спиной у него, неслышно появившись, стоял Мирон. В ободранной одежде, исхудалый, будто его обтесали, и так избитый, что вместо лица маячил в полутьме избы сплошной синяк. Рука, замотанная грязной тряпицей, висела на перевязи. С большим боем, видно, вырывался парень из своего неожиданного плена.

— Мирон… — Егорка пополз к нему на коленях, но Евлампий снова ткнул его палочкой и осек:

— Замолчь!

Мирон отшагнул в сторону, толкнул дверь, и она широко распахнулась, впуская мужиков, которые стояли на крыльце. Они молча вздернули Егорку с пола, вытащили его на улицу и скорым шагом повели к берегу речки. «Утопят!» — охнул Егорка.

Но топить его никто не собирался. С ним по-иному обошлись. Быстро и немудрено. У берега, на быстрой, текучей воде, покачивался маленький плотик, связанный из мелких бревешек. На этот плотик, будто на пуховую перину, Егорку и уложили, прихватив веревками руки и ноги. Длинным шестом оттолкнули плотик от берега, и слышно было, как кто-то из мужиков сказал:

— Пускай о нем Господь печалится…

Река, возле деревни еще довольно широкая и спокойная, дальше стремительно съеживалась, вскипая белыми бурунами, как кипяток в чугуне, вздымалась всей мощью и силой и билась в узком створе между двумя высокими каменными берегами. Егорка увидел высокое небо с реденькими белесыми облаками, разинул рот, чтобы крикнуть, и подавился: плотик, угодив в тугую воронку, ушел под воду. Но его тут же вынесло и потащило дальше, встряхивая на крутой волне и бросая из стороны в сторону, словно телегу на глубоких ухабах. Небо, облака, каменный срез высокого берега и — темная, зеленая вода. А затем — спасительный глоток воздуха и новая водяная яма, в которую падал плотик так стремительно, что пронзало судорогой. Егорка даже не успевал крикнуть от ужаса и отчаяния.