Лихие гости

Чуть-чуть, оказывается, не налетели на большую лодку-плоскодонку, болтавшуюся посреди реки. Пригляделись — а в лодке, на дне, лежит человек. Не шевелится и голоса не подает. Изловчились, подняли его на палубу и видят, что окоченел неизвестный мужик до судороги. Только глаза закатывает и зубами дробь бьет. Одежонка на нем легкая, не по погоде, от снега насквозь мокрая, и голые пальцы уже скрючились и посинели. Отнесли несчастного в каюту, одежонку с него стащили, растерли коньяком, завернули в сухое одеяло; хотели еще внутрь коньяка влить, но только расплескали: зубы стучали беспрерывно. Но все равно стал бедолага понемногу в себя приходить, глаза уже не закатывал, смотрел осмысленно. И вдруг заговорил:

— Я есть французский подданный Жак Дювалье… Я ехать с женой учителям приют… Я ограбил… Я найдите жену… Я не знаю, куда везли… Я сидел земле… Я задушил и убежал. Лю-ка-нин! Я ехал Лю-ка-нин!

В это время с правого борта раздался сильный толчок, бутылка коньяка и стакан слетели со столика, а Дедюхин с матросом выскочили, как пробки из воды, на палубу. Не убереглись все-таки, наскочили на мель. Матросы с шестами успокоились, реже стали проверять глубину фарватера, вот и приплыли… С мели сползали долго, часа три, не меньше. А когда сползли и тронулись, Дедюхин, не доверяя рулевому, сам встал за штурвал и простоял, пока не вышли на большую воду. Лишь после этого он спустился в каюту и обомлел: французский подданный ничком лежал на столике и не дышал. Здесь же, на столике, валялась ручка, опрокинутая чернильница и неровно вырванный из конторской книги лист бумаги, на котором корявым, рваным почерком было написано не по-русски несколько фраз.

— Вот он, листочек, Захар Евграфович, в целости и сохранности, — Дедюхин вытащил из кармана аккуратно сложенный лист, развернул его и положил на стол. — А француза этого мы в одеяле в трюме пристроили, одежонку его рядом поклали, на всякий случай. Чего еще хотел сказать? Я своим наказал, чтобы они помалкивали, да только боюсь, что напьются — кто-нибудь сболтнет, поэтому до разговоров надо придумать, как нам быть. Исправнику докладывать?

— Подожди, Иван Степанович, с исправником успеется. Ты сейчас ступай за командой пригляди, чтобы по домам тихо-мирно разошлись, а после сюда поднимайся, тогда у меня и ответ будет.

Дедюхин молча кивнул и ушел. Захар Евграфович расправил смятый листок, лежащий перед ним на столе, долго разбирал корявые буквы, складывая их в слова. Чертыхнулся, досадуя, что гимназический курс стал забываться, и достал из шкафа словарь. Перевел: «Эти люди говорили про Луканина. Говорили и смеялись, что ему грозит скорое разорение и смерть. И еще говорили о Цезаре, который…» Дальше перо прочертило кривую закорючку, и на бумаге остался рваный след.

Захар Евграфович долго сидел, глядя на листок, и не шевелился. Думал. Думал о том, что не зря его в последнее время мучила неясная тревога, не зря ожидал несчастья. И хотя самого несчастья еще не случилось, первая весточка о нем прилетела.

Он поднялся из-за стола, прошелся по кабинету и вернулся на прежнее место. Снова смотрел на листок и с укоризной выговаривал: «Эх, братец, что ж ты потерпеть не смог, что же о Цезаре не дописал?..»

7

Агапов, как всегда, бодрствовал в своей каморке, распевая про ухаря купца, и встретил Захара Евграфовича веселой улыбкой:

— Гуляют, речные-то? Не подрались еще?

— Не знаю, может, и гуляют, — хмуро отозвался Захар Евграфович, — мне не до гулянки.

— Что так? Случилось чего?

— Случилось… Тятя, тятя, мы поймали в наши сети мертвеца…

— Какого мертвеца, в какие сети? Ты, Захар Евграфович, яснее мне говори. Старый уж я загадки разгадывать.

— Не загадки это, а стих такой. Но мертвец настоящий, в трюме лежит, в «Основе».

И Захар Евграфович рассказал Агапову новость, которая свалилась сегодня столь неожиданно и была до крайности непонятной. Агапов, выслушав ее, долго катался на коляске вдоль столов и молчал, собираясь с мыслями. Внезапно остановил коляску, круто ее развернул и вскинул голову. Снизу вверх глядя на Захара Евграфовича, отчетливо произнес негромким голосом:

— Сдается мне, что Цезарь охоту открыть желает — на нас с тобой. Или уже охотится. Разумеешь, Захар Евграфович?

— Разумею. И я так думаю. Только французы эти никак в голове у меня не укладываются, сильно все мудрено переплелось.

— Давай для начала так сделаем: бери сейчас эту девицу и веди на пароход. Заранее ничего ей не говори. Пусть она своего благоверного признает — он ли? А после уж расспроси ее подробней. Ну а утречком дай знать Окорокову — пусть он по службе своей с мертвецом разбирается.

В ответ Захар Евграфович ничего не сказал, только согласно кивнул.