Лихие гости

Захар Евграфович зачем-то полез к выбитому оконцу, сам не понимая, что он хотел увидеть, но Окороков решительно остановил его, ухватив за рукав, и показал на двери.

Вышли из сарая на улицу.

Удалых, помощник пристава, опустив худенькие плечи, уныло дожидался приказаний от начальника, и взгляд его был преисполнен вселенской скорби. Он страдал поясницей, и всякое шевеление, всякая ходьба, а пуще всего наклоны выдавливали из его печальных глаз столь же печальные слезы. И в них, тех слезах, умещалось все: служба, надоевшая хуже горькой редьки, боли в пояснице, которые не отпускали даже во сне, и еще искреннее сожаление о своей невеселой судьбе — Удалых был невезучим человеком. Карьера его не сложилась, и теперь уже было ясно, что выше нынешней должности он никогда не поднимется; жена его, догадавшись об этом раньше мужа, в один прекрасный день сбежала из Белоярска, оставив на память благоверному любимого рыжего кота. Все плохо, а тут еще, как назло, одно происшествие за другим…

Окороков мельком глянул на своего помощника и тоже сморщился, словно от боли. Коротко приказал:

— Все осмотреть, составить протокол и ждать меня в участке. — Затем повернулся к Луканину: — А мы, Захар Евграфович, пойдем беседы беседовать. Чаю, надеюсь, нальете, с утра во рту ни маковой росинки…

Но в кабинете Захара Евграфовича, удобно усевшись в кресло, он о чае сразу позабыл и ловко ухватил хозяина, словно быка за рога:

— Теперь, я так понимаю, вы для начала мне все расскажете. По всему вижу, что дозрели. Жду.

И сложил на гладкой столешнице, сомкнув в замок, свои крупные ручищи, рядом с которыми чайные приборы из фарфора показались крохотными.

— Есть одно обстоятельство, господин Окороков, — Захар Евграфович помолчал, собираясь с решимостью, — оно связано с моей сестрой, с ее репутацией. Я хочу, чтобы вы дали мне слово: все, что касается Ксении Евграфовны, останется между нами. Если вы такого слова не дадите, я ничего говорить не буду.

— Оставьте, Захар Евграфович. Слова, слова… Из слов, будет вам известно, даже супчик не сваришь. Я почти достоверно и давно знаю, что сотворил Цезарь Белозеров с вашей сестрой. Знаю даже, по какой причине в свое время сгорел дом на окраине нашего губернского города. Но никому об этом не рассказал и бумаг казенных не отписывал. Слушайте дальше. Меня интересует все: где, когда, кем и что было сказано — любая мелочь, любое слово. Отдельно — ваша затея с постоялым двором, которая так плачевно сегодня завершилась. Странные вы все-таки господа, нынешние деловые люди, до такой степени в себя уверовали, что готовы собою всех подменить — и суд, и власть, и даже нас, грешных… Все сами решить желаете. Сами, сами! А сами-то с усами! Прошу прощения, — Окороков разомкнул замок своих ручищ, приложил ладонь к груди и совсем тихо, устало закончил: — А теперь я слушаю.

Захар Евграфович ничего не утаил.

Еще вчера вечером, когда вернулись из Успенки, он твердо решил, что утром пойдет к Окорокову и выложит перед ним все карты. Дело принимало слишком крутой оборот, а самое главное — мучила совесть, что исчез Данила. Такого ухаба Захар Евграфович никак не предвидел. Как не предвидел и того, что Перегудову, разбив в оконце стекло, ночью кто-то подсунет выдергу. Теперь Перегудов на воле, Данила в руках у Цезаря, а он, господин Луканин, сидит перед исправником, словно нашкодивший мальчишка, и покаянно рассказывает о своих проказах. Будто бороной драли его горделивый нрав. Но Захар Евграфович крепился; понимал, что гордыня при нынешнем раскладе совсем неуместна.

Окороков терпеливо дослушал его до конца, ни разу не перебив, закурил толстую папиросу и долго молчал, пуская зыбкие табачные кольца в высокий потолок. Вдруг вскинулся, словно очнувшись, затушил папиросу и заторопил:

— Захар Евграфович, зови сюда этого чертежника. Посмотрим, какой он секрет на чертовой коже отыскал.

Козелло-Зелинский, проскользнув в двери, поклонился, придерживая очочки пальчиком, и зачастил:

— Прошу засвидетельствовать, милейший Захар Евграфович, что место своего поселения я вынужден был покинуть не по своей воле, а ввиду внезапно возникших обстоятельств, и, таким образом…

— Не тараторь, — оборвал Окороков, — иди сюда, показывай.

Из ящика стола, отомкнув его ключом, Захар Евграфович достал чертеж, бумажные карты, срисованные с него, все это аккуратно разложил на широком столе, сдвинув в сторону чайные чашки и сахарницу. Окороков шумно поднялся из кресла и навис над столом, внимательно следя за проворными пальчиками Козелло-Зелинского. А тот, разгладив чертеж, стал пояснять:

— Видите, милейшие господа, вот этой ломаной линией, напоминающей изображение гор, показан Кедровый кряж. Больше здесь ничего не изображено. Ниже — край. Именно так я перерисовывал. А когда делал последнюю копию, обратил внимание: что эта непонятная полоска обозначает? — Пальчики Козелло-Зелинского приподняли чертеж и изогнули нижний край ребром.

— Какая полоска? Где? Не вижу! — Окороков еще ниже нагнулся над столом.