Лихие лета Ойкумены

На пути от Константинополя до Дуная Тиверий пополнял и пополнял свои легионы новыми когортами. Поэтому когда приблизился к Сирмии, силу имел достаточную. Оставалось узнать, где каган и его турмы, что замышляет совершить против него, Тиверия. Причина размолвки — Сирмия, и надо ли идти на нее всей силой? Там прочные крепостные стены, они могут оказаться и неприступными. Что тогда? Стоять и стоять, надеясь взять измором? А не возьмет ли тот измор его легионы?

Шел к Дунаю — думал об этом и подошел — тоже думал, пока не встал на твердой и единственно верной мысли. Легионам и легионерам, так или иначе, нужен отдых. Пока будут отдыхать, пошлет к аварам послухов и видаков. А уж как будут от них сведения, встанет на какой-то мысли-решении.

Проникли его видаки к аварам (в том числе и в Сирмию) очень просто — под видом продавцов скота, скупщиков бычьей кожи, овечьих смушек, просто под личиной блуждающих в поиске куска хлеба людей. И сведения принесли, по всем признакам, достоверные. Не принесли лишь утешения: каган, оказывается, знал, кто ведет против него легионы, где находится, и держал турмы наготове.

Упование на неожиданность, следовательно, отпала. Надо выходить в поле и биться с аварами в поле. Где выгоднее встать: перейдя Саву под Сирмией или опереться на Сингидун и ударить со стороны Сингидуна? А как там, и там?

«Проклятье! — впервые шевельнулся вопрос и породил нечто похожее на раскаяние. — Зачем брал на себя эту поход, когда не был ни на Саве, ни на Дунае?»

И в один, и в другой конец метался, размышляя, а остановился на мысли, которая не посещала его еще и, казалось, и не должна была посетить: раз каган все равно знает, кто вышел против него и с какой силой, почему не начать поход с переговоров?

Осияние это показалось Тиверию удивительно соблазнительным, и он не стал колебаться: собрав из первых, кто попал под руку, посольство и послал его в стольное стойбище аваров. Сколько ждал ответа от Баяна, столько и не переставал надеяться: а вдруг правитель аваров взвесит все «за» и «против» и уйдет из Сирмии? На что она ему? Ни Сирмию, ни лангобардский Норик не избрал своим стольным городом, как встал на Гепидской земле палаточным стойбищем, так и продолжает стоять. Посольство же не с пустыми руками ушло. Так и сказал послам своим: «Обещайте кагану: „Я, Тиверий, приложу все усилия ума и сердца, а склоню императора к мысли жить с аварами в дружбе и платить им обещанное — восемьдесят тысяч солидов каждое лето, если каган выведет из Сирмии свои турмы и передаст ее законным владельцам — ромеям“».

И днем ходил — не переставал думать об этом, и на сон отходил ночью — опять думал. Верил в долгожданное и ждал ожидаемого. А дождался немного. Каган сказал, выслушав слова: «Было бы лучше, если бы Тиверий привез солиды, а не слова о них. Сирмию могу освободить, однако не раньше, как император выплатит должное нам за все эти годы и выдаст всех, кто провинился перед нами». И тем сказал все: миром Сирмию не отдаст, Сирмию надлежит брать силой.

Ну что ж, неизбежного не миновать. Остается подумать, как выиграть битву, и становиться с этим высокомерным обрином на битву. Он все-таки Тиверий, за ним вон какие победы над персами. Над персами, слышал, вонючий обрин?

Ездил сам на Дунай, посылал разъезд на Саву, прикидывал, взвешивал, а чего-то твердого и определенного взвесить для себя не мог. Пока не подошла к сердцу злость и не заставила быть самим собой.

«Я все-таки ромей и Тиверий, — похвастался. — Не может быть, чтобы не перехитрил тебя, Баян».

Знал от видаков своих: авары тоже не отсиживаются в стойбищах, около жен и конях, рыскают по эту сторону Дуная, наблюдают за ним. А если так, пойдет на Сирмию, и все. Тем убедит кагана: его цель — все-таки Сирмия. И уже тогда, когда убедит, оставит под Сирмией только мечников и лучников, всех остальных кинет от Сингидуна за Дунай и пустит гулять по аварским стойбищам. Так, чтобы только пепел оставался после них и плач и тоска сеялись долинами. Пусть тогда он каган, бегает по мысленному древу и выискивает, где взять турмы, да и людей своих защитить от копья и меча и Сирмию сохранить за собой. Да так, пусть тогда думает и снимает турмы из-под Сирмии и бросает против конных ромейских легионов. Глядишь, в той спешке и страха и дрогнет где-то, глядишь, именно таким образом Тиверий и возьмет для империи Сирмию.

Все делал, чтобы видели Баяновы видаки: идет на Сирмию, и идет всей своей силой. А когда был уже под Сирмией и обложил ее, перейдя Саву, у Сирмии, оставил при себе только тех, что надо было оставить, другим повелел сняться тайно, создать видимость, будто их отозвали из-под Сирмии, а там где-то свернуть к Сингидуну, на переправу через Дунай.

Они и переправились, и недолго гуляли по Дунаю, разоряя аварские стойбища. У кагана хватило турм преградить им путь. А уж как преградил и был уверен, дальше не пойдут, призвал самого сметливого из тарханов, Апсиха, и сказал ему:

— Возьми, какие хочешь и сколько хочешь турм и сбрось тех, что возле Сирмии, в Саву.