Лихие лета Ойкумены

— Неспокойно на путях ныне — сказали, — Будь осторожен. На ночь становись вовремя и только в селениях, к людям приставая. Сначала прислушайся, что говорят они, а потом уже думай, отправиться ли и как отправиться далее.

Растроган был тем. Ей-богу, будто не чужие это люди. Не знал бы, что там, за Дунаем, есть еще роднее, пожалуй, и не пошел бы от них. Ведь чего надо мужу, кроме убежища и привязанности сердечной, жены и детей? А здесь имел бы их. Всего неделю побыл, а видел и знает: наверняка было бы.

Остановил жеребца, оглянулся еще раз на селение и улыбнулся. Опомнись, молодец. Или жена и убежище — самая большая отрада? Неужели не понимаешь: песня сманивает тебя больше убежища, путешествие — слаще жены. Когда-то это было; не усидел через тот соблазн при маме, теперь же, как окинул духовным зрением мир и узнал, что такое тайна непознанного в мире, усидеть и подавно не сможешь.

Чем ближе подъезжал к Мезийским долинам, тем пустыннее было на путях и тревожнее в селениях. Хорошо, если попадалась река или сбегали с гор ручьи. И жеребца поил в них, и сам утолял жажду. В селениях и люди редко попадались на глаза, и к народу не мог достучаться: у всех заперты ворота, всем безразличен его зов подать помощь путнику. О ночлеге и говорить нечего.

— Что случилось? — подстерег уже одного и придержал за полы. — В селении мор?

— Нет еще, и грядет такой. Авары неподалеку, не сегодня, то завтра будут.

— Ну и что?

Фракиец обернулся, уходя уже, и уставился на Светозара, будто на того, кто упал с неба.

— А то, что это идет погибель наша.

Не спрашивал больше, вернее, не успел спросить: тот, кого задержал, был уже далеко. А хотелось узнать все-таки, почему испуган так? Неужели там, впереди, против обров, не стоят императорские легионы?

Что же ему делать, чужому среди чужих? Найти искреннее человеческое сердце и напроситься на постой или ехать и не обращать внимания на обров? Было бы лучше и безопаснее встать на постой, но к кому попроситься?

«Буду ехать, пока едется. Может, там, впереди, доверчивее попадутся люди», — понадеялся и тронулся. А зря: уже за поселком оказался лицом к лицу с воинами при оружии и в странном, невиданном доселе наряде.

— Кто такой? — обступили и спросили угрожающе-строго. — Откуда отправляешься? Куда отправляешься?

Догадался: это и есть они, обры. Да, имеют похожее на гуннский наряд, заплетенные в две косы и свешенные наперед волосы.

— Эскулап, — представился так, как называют в Византии тех, кто лечит людей. — А отправляюсь на Анхиал, Томы. Народ изнывает там от немощи, язв, звали приехать и оказать помощь.

— Пойдешь с нами.

Позднее догадался: то были видаки кагана. Ибо водили и водили его рыская по окрестностям, а привели все-таки к кагану.

Снова спрашивали: кто, откуда, видел ли вблизи ромейские когорты, а если видел, то где? Говорил, как есть: от самого Константинополя отправился, а нигде не видел воинов ромейских. В одном слукавил: не признался, что он ант, держит путь за Дунай, в свою землю. Столько плохого был наслышан от мамы Миловиды, от всех кровных и некровных об обрах, что не решился назваться настоящим именем и, кто знает, не вдруг толкнул себя на губительную стезю: услышав, что пленный из тех, кто может спасти жизнь человеческую, каган не стал больше ни спрашивать, ни слушать.

— Среди раненных вчера воинов есть тархан одной из наиглавнейших турм моих. Пойди и исцели его. Пока этого не сделаешь, дальше не пойдешь. А не сделаешь, вообще можешь не пойти.

Что делать? Такому не возразишь. Такой не потерпит, если скажешь не так слово. Да и как может сказать его, когда посылают к раненному? Он, Светозар, не кто-нибудь — ученый муж, что, кроме грамматики, философии, дидактики, изучал и право, медицину, давал клятву Гиппократа — где, в любое время любому оказывать медицинскую помощь, нести искусство врачевания в народ и быть полезным народу. Ушел от кагана молчаливый, несколько ошеломленный тем «не сделаешь, вообще можешь не пойти». А оказался среди раненных, и посмотрел, сколько их, как умирают они от ран — и забыл, что его зовет Тиверия. Облачился в чистое платье, велел, чтобы принесли кусок полотна, поставили котлы и кипятили воду в котлах, и принялся врачевать. Сначала тархана, раненного так, что можно было удивляться, как еще держится в его теле жизнь, потом и всех остальных. Одним промывал раны и накладывал повязки, другим сначала резал тело, добывал из него чистосердечно загнанную стрелу, а потом уже сдерживал кровь и тоже накладывал повязки и кричал на обров, которые помогали ему, чтобы шевелились живее, подавали то, подавали другое. Наверное, поразил их своей ловкостью, а еще вдохновенной преданностью делу, за которое взялся. Сами удивились тому, что видели, и кагана успели удивить: смог оставить свою великоханскую палатку, прийти и посмотреть, как врачует ромей раненных.