Лихие лета Ойкумены

«Наше не горит, — остановился на мысли и успокаивал себя, наконец, Мезамир, — теперь мы можем и подождать. Горит у Баяна, так Баян пусть и выискивает, как быть ему с антами и их послами».

Он же и искал. Недаром спешили к Баяновой палатке тарханы — шли на совет.

— Великий воин! — говорили одни. — Тебе ли подобает колебаться? Вели нам собрать воедино турмы и бросить их на супостатов своих — от антов, даже от Антии, следа не останется.

— Оставь уличей, — советовали другие, — с ними сочтемся тогда, когда сядем на ромейских землях, брось все и все на Днестр, сам увидишь, не только тиверцы испугаются и покажут спины, река выйдет из берегов от нашей силы.

— Да нет! — возражали третьи, — Мы не можем уйти из рубежей Уличской земли, не отомстив уличам. Вели, каган, бросить конные турмы в их землю, а потом, когда разгромим уличей и приумножим свою силу, ударим с севера на тиверцев и дулебов.

— Истинно! Веди, каган, сначала на уличей. Услышь наш голос, Ясноликий, и дай утешение сердцу! Мести жаждем! Крови и мести!

Но каган все еще не становился на чью-то сторону. Хмурился, как грозовая ночь, и отмалчивался.

«Они жаждут мести, — говорили его черные, налитые яростью глаза. — А кто показал уличам и их союзникам — росичам, втикачам — спины? Из-за кого я должен прятаться от мира и думать-гадать, где взять воинов-витязей, которые усладили бы сердце победой?… Турмы им дай, волю им дай! А чурки на шеи не хотите? Я сначала передавлю тех, кто опоганил славу родов наших, а потом буду думать, с кем и как буду мстить антам».

Поднялся рьяно, встал над всеми, высокий и сильный в свои тридцать, и сказал всем:

— Это не совет. Это крик пораженной совести. А мне мудрый совет нужен! Там, — показал направо, мотнув длинными, заплетенными в ленты косами, — сидит и ждет беседы с нами нарочитый муж Антии. Что я скажу ему, выслушав таких советников? Что они от страха не знают, в какие двери ломиться? Что аварам ничего другого не остается после позорного бегства от уличей, как послушаться умного совета этого анта, если своего не имеем?

Он был гигантом среди них. А еще не зря носил наименование Ясноликий: имел действительно ясный и до беды соблазнительный вид, как и строгий и каменно-твердый в гневе, такой же, как сейчас. Казалось, поднеси искру — и взорвется, обрушит ярость свою на всех, кто здесь.

Советники из кожи вон лезли, доискиваясь спасительной мысли-совета, а она, будто назло им, не приходила и не приходила на ум. Так и случилось неизбежное: Баян постоял, ожидая, и так же с рвением, он встал, повернулся и пошел к смежной с той, где проходил совет, палатке.

— Каган, — решился молодой из советников и остановил правителя на полпути. — Не лучше ли было бы, если бы мы сначала выслушали нарочитого от антов, а потом уже думали, как нам быть с антами?

Советники онемели, по ним видно было: ждут грома. Решился остановить Баяна обласканный им недавно за ум и отвагу тархан Апсих. Это, может, и оправдывает его смелость, и все же так ли уж оправдывает? Молод ведь еще, чтобы учить кагана, всего лишь девятнадцатое лето идет. Тем не менее, гром не грянул над их головами. То каган пожалел неоперенного еще тархана, так слишком уважал его, постоял, взвешивая отчаянного юношу тяжелым взглядом, и, молча, скрылся за занавесом.

Тарханы, беги, все, кто входил в совет и составлял великоханский совет, были озадачены, потрясены случившимся, и уже потом заговорили, упрекая друг друга, и обвиняя друг друга.

— Вы безумцы! — кричали старшие, те, что настаивали идти на Днестр и громить антов за Днестром. — Месть ослепила вам, молокососам, не только зенки, а и мозги. Почему рветесь к уличам и учинить месть над уличами, когда у нас есть высшая и достойная внимания, мудро мыслящих людей, цель — пойти: на Дунай и сесть за Дунаем?

— Вот и ба, — огрызались молодые, преимущественно, тарханы. — Вам золото засело в мозги и не дает думать шире и вольготнее. А кто заступится и отстоит нашу честь? Нас осквернили у уличей, понимаете ли это?

— Тихо! — поднялся старший среди советников — хакан-бег. — Не ссорьтесь, думать надо, если не удосужились подумать, идя на великоханский совет. Тарханами и советниками именуете себя, а понять не можете, что спорить и доходить до истины следовало раньше, до того, как встать перед глазами предводителя рати нашей — великого Баяна. Наибольшую правоту среди всех вас, думаю, имеет тархан Апсих. Надо идти кому-то из нас к кагану и убедить его: решение наше — как быть с антами — может созреть только после того, как выслушаем и учтем на весах мудрости слова посла антов.

И снова примолкли советники. По ним видно: идти и встать перед глазами разгневанного кагана, да еще с тем, что может не понравиться ему, первым говорить никому не хочется, а другого выхода нет и быть, наверное, не может.

— Иди ты, Ател, — уговаривают хакан-бега. — Тебя каган наиболее, из всех нас, уважает, выслушает и учтет. А то, что поведаешь ему, скажи: это мысли и намерения всех.