Лихие лета Ойкумены

— Князь-отец сказал, чтобы обратилась, прежде всего, к тебе, если что.

— Спаси Бог и князя, и вас, пригожая хозяйка. Идите к детям и будьте с детьми. Я сам оповещу про все, что грядет на нас, и воеводу, и князей.

Стояли на пригорке все трое. Князь Острозор впереди, Богданко справа от него и несколько сзади, Зборко слева и тоже сзади. Все на рослых, выгулянных в свободное время, жеребцах при полной броне и ратных доспехах.

— Что говорят те, кого послали в дозор? — нарушил тишину Острозор.

— Все то же — ответил ему Богданко. — Обров, среди выставленных против нас кутригуров, нет.

— Здесь, при Завергане, нет. А дальше?

— Дальше тоже. Люди наши ходили к Дунаю. Кроме кутригуров, никого не встретили.

— Боюсь, что это не так.

— Почему так?

— Что он думает тогда, Заверган? Не ведает, какая у нас сила, или потерял всякий рассудок?

— Очень возможно, что не знает, — ответил за Богданка князь Зборко. — Видаки его могли увидеть, как шли из Тиверии тысячи дулебов, и дать ложный отчет: все остальные анты, мол, ушли в свои земли, остались тиверцы, а тиверцы вон как поредели после сечи с обрами.

— Дела-а, — вздохнул Острозор. — Не станем же мы выставлять перед ним всех, кто в лесу и кто скрыт за лесом. Смотри и пойми, мол, на кого поднимаешь руку. Негоже это.

— Почему негоже?

— Пока не знаем истинных замыслов Завергана, не стоит выдавать себя такими, какие есть.

Ведали бы князья антские, какие они, умыслы Завергана, не колебались бы. И вышли бы всей ратью, и нарочитых мужей послали бы и сказали: «Зачем пришел, хан? Перед тобой не только тиверцы — втикачи, росичи, уличи. Тебе ли помышлять о победе над такой силой? Прольешь реки крови напрасно». Потому что хан Заверган колебался все же: идти на антов или не идти, завершить то, что начали от безумия жадные до чужого кметы, или выйти и сказать антам: «Плачу за их безумие и татьбу вражью и тем свидетельствую покорность». Так как, он был такой неуверенный в намерениях своих, достаточно было кинуть на чашу сомнений один-единственный резон, как сомнения взяли бы верх над намерениями и положили бы конец затеянному. Ведь не по своей воле собирал кутригурские тысячи и намерен побить ими антов. Каган аварский висит на его шее. Мало ему того, что вон, сколько воинов полегло в походах против антов, велит сесть теперь между ним и антами и быть его твердыней на Антской земле. А как будешь ею, аварской твердыней, когда этой твердости как у зайца хвост? Должен слушать и второй совет-повеление: «Воспользуйся тем, что князья антские ушли восвояси, и тиверские ряды вон как поредели, сдерживая наши турмы, откинь… антов за Буг-реку. Без этого трудно будет тебе усидеть на Дунае».

Было чему удивляться, слушая такое, и Заверган порывался возражать: не стоит ломать только что заключенный договор; кутригурские ряды не менее поредели, чем тиверские, им и без этого похода неуютно будет на Дунае, — а вспомнил, кому собирается возражать, и смирился.

— Буду подчиняться, — решил, — пока Баян поблизости. Пойдет за Дунай, по-другому сделаю. Будут развязаны руки, а с развязанными руками найду себе совет-решение. Может, помирюсь с антами, и подружимся, помирившись, а может, и вовсе оставлю им землю при Дунае, отправлюсь на Онгул, сяду, где сидел, и плюну оттуда на Баяна. Тоже отыскался друг и союзник. Эти кутригуры забыли, в какой позор он ввел их, какой урон нанес коварством своим и сколько крови пролито из-за этого коварства.

Ей-богу, готов уже был встать и стоять на этом, а пошел после по Тиверской земле, увидел сочные травы на просторных полянах Придунавья, и снова задумался.

«А может, Баян дело говорит? Земля на Онгуле никуда от меня не убежит. И от моих родов тоже. Как пасли, так и будем выпасать там табуны лошадей, овец, стада коров. Однако и эта, Тиверская, тоже не будет лишней, тем более в жаркое лето, когда на Онгуле выгорает трава, мелеют реки, высыхают и без того ненадежные озера-пади, а овцы собираются в кучу и задыхаются вместе, а коровы ходят в поисках пищи и не находят ее. Чем не спасение тогда богатое на сочные травы Придунавье? А сам Дунай, а рыба в Дунае?»

О, натура человеческая, жадностью вскормленная! Когда ты насытишься и скажешь: достаточно? Недавно был трезв хан Заверган, а уже хмельной. Только говорил: сам найду решение, а уже забыл про те слова и нежелание слушаться других, и что другие — недруга своего и супостата.

«А если так надо? — ищет оправдание. — Или я один такой? Или, что вокруг меня, другие? Пусть оглянутся и приглянутся к себе. Да, пусть оглянутся и приглянутся!..»