Лиходолье

– Не представляю, – спокойно согласился Викториан, осторожно кладя ладонь на затылок девушки. – С удовольствием бы посмотрел, но не могу. Не дано.

– С удовольствием? Ты – с удовольствием?!

Смех прекратился так внезапно, будто бы его обрубили тяжелым лезвием меча. Шасса медленно повернулась к нему, сверкая золотыми глазами с черной трещиной вертикального зрачка на бледном, осунувшемся лице.

– Значит, ты хочешь посмотреть на мир моими глазами? – В голосе у нее прорывается недовольное, раздраженное шипение, кожа на правой щеке морщится, грубеет, порастая золотой чешуей с острой янтарной каемкой. Злится, мелкая зараза.

– Ага, всю жизнь мечтал, – иронично протянул дудочник, отодвигаясь подальше и как бы невзначай перекладывая трость поудобнее, так, чтобы в случае чего успеть выхватить клинок. Долги долгами, симпатия симпатией, а вот жизнью рисковать не хотелось. Слишком много на своем веку он повидал случаев, когда люди годами жили бок о бок с нечистью, заключали договора, а то и брачные союзы и свято верили, что милая девушка с ипостасью дикого зверя или жаркий любовник, навещающий долгими зимними вечерами, не причинят вреда. Забывали, что рядом находится не человек, а нелюдь, подверженная неожиданным приступам ярости и кровожадности. А когда вспоминали, то было уже слишком поздно. И через несколько дней на казнь вели ту самую милую девушку, перекинувшуюся в огромную рысь в пылу ссоры и загрызшую подозреваемого в неверности супруга. Или прибивали кольями к земле тело недавнего любовника молодой вдовушки, не рассчитавшего силу и случайно свернувшего шею своей возлюбленной. Случаев много, и везде причины были разные, но итог всегда один: нелюдь рано или поздно нападала. И почти всегда убивала того, кто слишком ей доверился.

Вот и сейчас музыкант смотрел на златоглазую девицу с неровной дорожкой чешуи на щеке, больше напоминающей причудливое кружево, и ощущал в себе пустоту. Ничем не нарушаемый белый шум, густой туман, заполняющий его изнутри и скрывающий все эмоции, все ощущения. Если бы она качнулась к нему, ощерила длинные змеиные зубы или потянулась когтями, он применил бы меч, даже не задумываясь. И не сожалел бы потом. Скорее всего.

– Боишься, – неожиданно усмехнулась Ясмия, поднимаясь с пыльного ящика и отряхивая пышную ромалийскую юбку. – И потому готов убивать. Странные вы, люди… Я вижу вас насквозь, вижу каждый порыв того, что вы называете душой. Вижу, когда вы лжете, когда ненавидите или когда под сердцем у вас вспыхивает яркий огонь, который почти не гаснет, – и все равно я вас не понимаю. У многих из вас жизнь тусклая, пустая, в ореоле души все краски блеклые, выполосканные – и все равно вы отчаянно цепляетесь за жизнь, в которой ничего ценного уже не осталась. Откуда такой сильный инстинкт?

– Уродились такими, – саркастически усмехнулся змеелов, ласкающе проведя кончиками пальцев по полированному дереву трости. – Выживает не всегда сильнейший. Иногда это просто тот, кто лучше приспособлен.

– Даже так… – Шасса ухмыльнулась, дорожка из чешуи на ее щеке стала длиннее, спустившись на шею. – Ну, так что, дудочник? Хочешь взглянуть на мир моими глазами?

– После твоего преисполненного страсти монолога о человеческой сути как не согласиться. – Викториан поднялся, глядя на шассу сверху вниз. – И что мне для этого нужно сделать? Вскрыть вену или принести в жертву черную кошку?

– Дурак, – беззлобно и как-то печально вздохнула Ясмия. – Просто встань рядом с ящиком лицом к степи и закрой глаза.

– И подставить тебе спину? Без обид, маленькая змейка, но я не настолько тебе доверяю.

– Как хочешь. – В ее голосе не было ни тени обиды или раздражения. Только усталость. – Значит, урок будет жестче.

Даже так? Теперь дудочник с неожиданно проснувшимся интересом наблюдал за тем, как Ясмия забирается на ящик рядом с ним и как-то странно, отрывисто трясет руками, отчего золотые бубенчики на ее браслетах начали издавать плаксивый, не слишком мелодичный звон. Длинные тонкие пальцы шассы будто жили отдельной от хозяйки собственной жизнью, перебирая невидимые нити под еле слышное глухое бормотание. Что-то похожее Вик видел в далеком, тогда еще беззаботном детстве, когда вместе с матерью пришел на базар – на одном лотке молодой парень во все горло расхваливал дивной красоты кружево. Тонкое, воздушное, похожее на паутинку или морозный узор на стекле. Матушка тогда восхищенно перебирала эту белую паутину, прикладывая то к рукавам, то к груди, а Викториан неотрывно смотрел на сгорбленную старуху, сидевшую в уголке той лавки. Тонкие, узловатые пальцы бабки порхали над подушечкой, утыканной булавками, выкладывая простую тонкую нить в изумительной красоты узор под глухое бормотание. Казалось, что кружевница на самом деле не петельки отсчитывает, а непрерывно читает заклинание, благодаря которому нитки сами собой сплетаются в знаменитый «морозный» узор…