– Поставили мы, Батя, их у края ямы. Решили всем глаза завязать… Специально тряпки были… чистые… Так Багров отказался… А остальные не отказались. Трясло их… Даже этого чернявого красавчика Самойлова… А Багров… Его не трясло. И глаза завязывать отказался. Встал так, ногу отставив, – независимый такой, гордый… И, уже когда карабины наизготовку взяли, крикнул: «Стреляйте прямо в лоб!»…
Смородников снова закрыл глаза, несколько мгновений сидел молча, потом поднялся от печки, тяжело опустился за стол.
– Налей, Батя… Помянем… Чёрные души, да адали человечьи… Господь в тела вдохнул, а мы отняли…
Абрам Иосифович машинально подумал, что никогда раньше не слышал от Яшки таких рассуждений про Бога. Во всем полку яростней атеиста не было, клеймил поповскую заразу, как из пулемёта резал… Плеснул в стакашки, отставил бутылку в сторону.
Яков судорожно сжал стакан, опрокинул одним махом в горло, высоко задрав голову, шумно выдохнул воздух.
– Земля им… – перевел тяжёлый, красный взгляд на Абрамова. – А ему, Батя, Бориске-то этому, пуля точно в лоб и угодила! От ведь как…
Смородников выпустил из ладони стакан, словно умываясь, обеими ладонями снова растёр лицо. Несколько минут сидели, молчали. Абрам Иосифович тоже выпил. Почему-то сильно захотелось засмолить цигарку, хотя когда последний раз с табачком баловался – и не упомнит.
– А потом, Батя, мы обратно поехали, в расположение, – нарушил тишину Яшка. – Акт писали, ребята оружие чистили… Потом, вот, с мужиками, посидели, выпили… для успокоенья собственного да и за упокой душ… Какие-никакие, а люди-человеки…
– Ты, Яша, себя не изводи! – твёрдо сказал Абрамов. В его голосе прорезалась та прежняя командирская нотка, которая так хорошо была знакома Смородникову.
Яков привычно подтянулся, хотя и за столом.
– …Тем более ты теперь командир, – продолжал Барс-Абрамов. – От тебя подчинённым пример стойкости и воли должен исходить. Всё понимаю, Яков, не думай. Но, вот, что тебе скажу, товарищ ты мой боевой… Не вы безоружных в распыл пустили, а они безоружных и безвинных убивали почем зря! Подло и зверски! А вы исполняли волю народа! Помнишь, с чего начинался приговор? «Именем народа…»! Вот то-то и оно, Яша… Служба у тебя теперь такая. Мразь уголовную истреблять. Боевая, Яша, это служба, хоть и войны, как мы с тобой привыкли понимать, уже нет. Конец япошкам и всем белым приспешникам! А с уголовной нечистью, Яша, мы ещё долго будем воевать… Вот ты сегодня с ребятами поставил точку на всём этом кошмаре, что ленковская шатия-братия учиняла над людьми… Но, думаешь, окончательная эта точка? Нет, дорогой мой друже, преступную поросль ещё корчевать да корчевать!
– Это точно… – протяжно, с тоскливой ноткой в голосе, выдохнул Яшка. – Какая ж гидра многоголовая… Рубишь-рубишь, а откель только новые всё вырастают и вырастают… Тут ты, Батя, прав. Живуч сорняк, тот ещё паразит… Корчевать да корчевать…
– И тебе это, Яша, предстоит. Тебе, тем, кого я учил, тем, кто сейчас, пока мы с тобой тут водочку пьём, идёт тёмной улицей с дозором. Ножа, пули в спину ждёт, а идёт! Идёт, Яша, чтобы людям спалось спокойно, чтобы жизнь, о которой мы все мечтали и за которую бились на фронте, получилась. Пусть не у нас, а у наших детей, но чтобы получилась обязательно!
Барс-Абрамов разлил остатки «чуринской» по стаканам.
– Давай, друг мой боевой, выпьем за тебя, за всех знакомых и незнакомых мне милицейских ребят! За тебя с особенной радостью выпью, потому как очень рад видеть, что не в стороне ты от борьбы за новую и хорошую жизнь…
– Когда же она наступит, Батя?..
Такая тоска услышалась Абрамом Иосифовичем в Яшкином голосе, что жилы внутри дрогнули, чуть не сбился со взятого бодрого тона.
– Не знаю, Яша. Ожесточения в душах людских полно, а веры в доброе товарищество – мало. Только без него – слаб человек. Ну и жизнь, Яша, сам видишь…
– Теперь мы не «буфер», вся Россия с нами!