Читаем Лики Есенина. От херувима до хулигана полностью

Лики Есенина. От херувима до хулигана

«В омут»… Невольно приходит на мысль, что поэт предчувствовал свою гибель. Но ведь надо же куда-нибудь деваться от нестерпимого сознания близкой гибели. И вот — отчаянный, истерический, последний разгул:

Пой же, пой! В роковом размахеЭтих рук роковая беда.Только знаешь, пошли их на…Не умру я, мой друг, никогда.

Уверенный в том, что смерть близка, что она надвигается и вот-вот задавит — он старался внушить самому себе и своему «последнему другу» мысль о собственном бессмертии. Но «роковая беда» все-таки неотступно шла за ним по пятам и в конце-концов настигла его…

Вот еще одно стихотворение того же периода, что и первое. В некоторых его строках надрыв чувствуется еще острее:

Сыпь, гармоника. Скука… Скука…Гармонист пальцы льет волной.Пей со мной, паршивая сука,Пей со мной.Излюбили тебя, измызгали —Невтерпеж.Что ж ты смотришь так синими брызгами?Иль в морду хошь?

«Невтерпеж»… — некуда деваться от смертельного отчаяния, кроме как в пьяный угар: «Пей со мной». Но и в попойке не легче, и горькая досада берет, и спутница — не мила:

В огород бы тебя на чучелоПугать ворон.До печенок меня замучилаСо всех сторон.Сыпь, гармоника, сыпь, моя частая.Пей, выдра, пей.Мне бы лучше вон ту, сисястую, —Она глупей.

«Чем хуже, тем лучше». «Она глупей», — ладно, пусть: ни в чем нет спасения, может быть оно найдется в «глупой», животной, мясистой любви. Но и любовь оказывается спасеньем не была и не будет:

Я средь женщин тебя не первую…Не мало вас,Но с такой вот, как ты, со стервоюЛишь в первый раз.

И чем дальше, тем острее надрыв:

Чем больнее, тем звонче,То здесь, то там.Я с собой не покончу,Иди к чертям.

«Не покончу», — разве это обещание успокаивает? Наоборот: так горько сказано оно, что воспринимается в обратном смысле. Над тем, что в таких выражениях обещает остаться жить, — непременно маячит револьвер или веревка.

К вашей своре собачьейПора простыть.

Могильным холодом тянет от этого последнего «простыть». И все таки жалко жизни, мучительно хочется все темное бросить, во всем «пропащем» раскаяться:

Дорогая, я плачу,Прости… Прости…

Но «прости» звучит, как «прощай», как последнее слово перед смертью…

Оба цитированные нами стихотворения производят необычайное впечатление. В них мрачный пафос кабацкого отчаяния достигает последнего предела. Эти, самые жуткие стихотворения, являются в то же время и одними из лучших у Есенина. Вообще, в последний период его творчества, ему лучше удавались строки о мрачном разрушении (вроде вышеприведенных) нежели строки о светлом строительстве («Стансы» и проч.). Это вполне понятно: поэт всегда лучше всего пишет о том, что созвучно его внутренней жизни. А внутренняя жизнь Есенина в последние годы было только дорогой к смерти. И недаром вся книга заканчивается принятием этой смерти:

…Цветы мне говорят — прощай,Головками склоняясь ниже,Что я навеки не увижуЕе лицо и отчий край.Любимая, ну, что ж! ну, что ж!Я видел их и видел землю,И эту гробовую дрожьКак ласку новую приемлю.

Когда гибель неизбежна, остается ее принять. Так решил Есенин. Так, соответственно своему решению, он сам расположил стихи в книге [8], которой ему уже не суждено было увидеть напечатанной.