Лики любви

И тут я вынужден вновь взять уже ставшую привычной паузу и сделать пояснение дабы не ввести тебя, мой милый читатель, в дальнейшее затруднение. А именно – я хочу истолковать мое понимание бесплодия. Здесь, в контексте данной затронутой мною темы под бесплодием я понимаю прежде всего бесплодие качества, а не количества, как-то могло изначально показаться. Плоды яблони бесполезны, какими бы многочисленными они не были, если они все до единого являются гнилыми. Так же бесполезны полотна художника, коль скоро их венчают одни и те же образы, выписанные одними и теми же красками. Возможно, тебе, мой милый читатель, могло показаться, что всюду на пути своего повествования, куда бы я не завел тебя и где уместно было упомянуть о творческой идее, вдохновении или таланте, я непременно приводил в качестве примера способность живописцев изображать порой столь правдоподобно на своих полотнах наблюдаемую ими вокруг материальную действительность, и тем самым мог вызвать в твоей душе вполне законные подозрения – уж не ставлю ли я талант художника кистью изобразить свое видение на холсте выше других, бесспорно, важных талантов, таких как талант композитора слагать из отдельных нот целые произведения и талант поэтов слагать из отдельных звуков ласкающие своей гармоничностью слух стихи. И тут в свое оправдание перед тобой я должен искренне признать, что упоминал преимущественно художников только потому, что попытки становления оного в лице нашей героини я неоднократно наблюдал, а так как книга эта посвящена ей, я счел вполне обоснованным вплетать в мое повествование как можно больше вещей, так или иначе имеющих отношение к Еве, за что, надеюсь, ты сможешь простить мне мою предсказуемость, а порой и утомляющую повторяемость.

Итак, в виду того, что я уже обнаружил свой замысел и полностью раскрыл перед тобой, мой милый читатель, все карты, пояснив только что свою приверженность именно художникам, я смею просить разрешения на то, чтобы говорить дальше о таланте и его становлении лишь в контексте Евиной истории. Как тебе уже известно с моих собственных слов, Ева занималась живописью и рисованием с ранних лет, и потому муки творчества, поиск нужного образа и конкретной формы, чтобы дать образу зрительное выражение, ей известны. И коль скоро мы ведем разговор в рамках столь сложной, непостижимой, интригующей, но несомненно более узкой, чем творчество, темы таланта, было бы странным не сказать ни слова о том, какую ценность имели Евины произведения. Я ожидал этого вопроса от тебя, и, возможно я задал его чуть раньше, лишь немногим тебя опередив, и отвечу я на него немедленно, но несколько витиевато, спасая тем самым свою совесть и дружбу с Евой. О нет, не стоит думать, что ее работы были столь безнадежны. Сказав о спасении своей многолетней дружбы с Евой, я лишь имел в виду, что не готов взвалить на свои плечи весьма сомнительного эксперта в области живописи роль судьи ее таланта, и боялся я отнюдь не объективно низкой оценки, как тебе, мой дорогой читатель, могло показаться из моих предыдущих, столь неаккуратно оброненных слов, наоборот, я боялся, что чувства дружбы, теплоты и восхищения нашей героиней заставят поставить ей высокую оценку, чего она (я все же не смог сдержаться) бесспорно заслуживает, но которую она впоследствии услышав могла списать на бескрайность моих чувств, но отнюдь не на взыскательность моего взгляда. Так как же быть в такой, казалось бы, неразрешимой ситуации? Кого призвать на роль судьи ее работ?

И тут я позволю себе прибегнуть к ее собственным словам, которым я дам лишь небольшое пояснение со своей стороны. Уже неоднократно упоминал я о наших с Евой бесконечных диалогах. Вечерами за согревающим кофе с домашним, так приятно похрустывающим печеньем мы вели беседы обо всем. Порой в конце одной из таких бесед мне вдруг начинало казаться, и ощущение это было таким сильным, таким настойчивым, что уже все вокруг будто уверяло меня – мы обсудили буквально все, что смогли вспомнить, и даже то, что существует пока лишь в наших фантазиях и выдумках, и не осталось больше ни одной новой вещи, о который мы могли бы вот так, взахлеб, проговорить весь вечер, обмениваясь мнениями. И за новым кофейником, за новым, одиноким серебристым подносом с только что испеченным печеньем такая вещь немедленно себя обнаруживала, и каждый раз радость от того, что я ошибся, сменяло новое опасение, довлеющее к статусу истинного факта, что в этот раз не может быть ошибки и этой темой наши беседы навсегда оборвутся, как дымок над чашкой с остывающим кофе.