Лики зазеркалья

Вот такой разговор состоялся у меня с леди Рисс почти месяц назад. Как оказалось, Грэм нашел, куда ему деться. Сюда. В Библиотеку. И неписаные законы этого места не позволяют мне отказать ему в гостеприимстве.

Когда в последний день зимы он ушел из Деревни Отверженных, пообещав вернуться осенью, все ждали, что он вернется в клан. Но через пару дней он объявился у меня. Поначалу леди Рисс решила, что это даже к лучшему и просила меня уговорить Грэма попозировать перед зеркалом. Она надеялась, что эта экскурсия не продлится слишком долго.

Но прошла неделя, и я понял, что уходить Грэм не собирается. Большинство времени он был вполне адекватен. Его интересовало все, связанное с Библиотекой. Очень много он расспрашивал меня о Рен-Атар, о том, как она пришла в этот мир. Он сумел побывать почти во всех ограниченных пространствах, в которые был доступ. Даже в эльфийском саду, даже в гномьем обменнике. А в новую лавку и вовсе наведывался несколько раз, то человеком, то волком.

Ни одно из чудес Библиотеки не осталось без его внимания. Если бы это только было возможно, я попросил бы его стать моим преемником. Но смотрителей не назначают из народа оборотней. Это прерогатива эльфов и, лишь иногда, людей. Смущало меня только одно.

Каждый день, всегда в разное, как показалось мне сначала, время, Грэм на час-полтора исчезал к лекарю. Возвращался он всегда подавленным и некоторое время отсиживался в своих комнатах. Не сразу до меня дошло, что его интерес к проходам может быть связан с желанием вернуться в тот мир. Но когда такая мысль пришла мне в голову, я стал пристальней наблюдать за ним, и вскоре понял, что за корректным поведением и интересом к моим рассказам кроется одержимость и неизбывная скорбь.

Как-то раз, проходя мимо комнаты лекаря, я услышал шум. Через секунду дверь распахнулась и оттуда, пятясь, вышел Грэм. Загривок был вздыблен, клыки обнажены.

— Я же сказал, я не пущу ее сюда! — донесся до меня голос незнакомца, — Не приходи больше! Она не хочет тебя видеть! Вы живете в разных мирах!

Дверь захлопнулась и Грэм, не заметив меня, опрометью бросился прочь. В тот день он так и не вышел ни к обеду, ни к ужину, и не тормошил меня своими расспросами. А ночью я услышал вой. Протяжный, разрывающий душу, полный безысходной тоски. Я думал, после такого, он оставит лекаря в покое, но вервольф, как на службу, каждый день продолжал ходить в ту комнату. Только тогда я начал понимать, какая боль поселилась в его сердце.

Уговорить его попозировать перед зеркалом мне так и не удалось. Чем больше я настаивал, тем настороженней он относился к моим просьбам. Сначала он просто отмахивался и говорил, что это детское развлечение. Но однажды, когда я снова попросил его уважить старика и оставить мне на память портрет в галерее, он вдруг мрачно усмехнулся.

— Гектор, может, хватит валять дурака? Я ведь понимаю, что с этим зеркалом связана какая-то тайна, которую ты не можешь мне раскрыть. А я не собираюсь покупать кота в мешке. Либо ты вразумительно объяснишь, зачем тебе так нужен мой портрет на стенке, либо не проси меня больше позировать этому невидимому художнику.

После этой отповеди я написал леди Рисс письмо с просьбой разрешить мне выдать Грэму тайну Серебряной леди. Царственная львица бомбардировала меня посланиями с требованием сдвинуть с мертвой точки хоть одно из двух столь важных для нее дел: либо заставить Грэма защитить свою жизнь магией Серебряной леди, либо выставить его из Библиотеки во благо продолжения рода. Ни одного, ни другого я сделать не мог. Даже если бы в обязанности смотрителя не входило предоставлять убежище любому страннику, я бы не выгнал этого парня на растерзание похотливым волчицам.

Моих знаний и человеческого опыта хватает, чтобы понять, что произошло. На генетическую память оборотня наложились этические законы мира людей. Не знаю, каким чудом, но он, похоже, встретил в том мире волчицу. И полюбил. Полюбил не как оборотень, а как человек. Возможно, навсегда. Я понял это, однажды взглянув в его глаза. Да, это были глаза волка, но не того вольного охотника, что радуется жизни и своей свободе. Это были глаза несчастного, отгрызающего себе лапу, чтобы вырваться из капкана. Вот только Грэм отгрызал не лапу. Он отгрызал от себя инстинкты и социальные правила своего родного мира. Я знаю, что ни с кем из родичей Грэм не поделится своей болью, и ужасаюсь тому, что он носит свое отчаянье в себе. Поэтому сейчас я здесь, и я не уйду, пока не заставлю его выговориться, тем самым немного облегчив эту ношу.

— Зачем тебе это, Гектор?

— Не мне, мальчик, тебе.

Некоторое время он испытующе смотрит на меня, наконец, с вызовом спрашивает:

— Откуда ты можешь знать, что мне надо?

— Это просто, Грэм, — я позволяю себе улыбнуться, — Я знаю людей, а ты ведешь себя, как человек.

— Я — оборотень.

— Но в какой-то момент ты слишком захотел стать человеком. И стал. Если ты оборотень, почему сидишь здесь, со мной, стариком, а не резвишься на воле с молодыми волчицами?

Он молчит.

— Ответь, Грэм.

— Мне они не нужны.