Ликвидатор с Лубянки

В августе 1952 года, когда я приехал в отпуск из Берлина, старые перегородки были сломаны и воздвигнуты новые. Получилось три комнаты: детская, Машина комната и наша с Яной, она же столовая. Кухня была расширена и выложена кафельными плитками в предвидении ежедневных купаний ребенка. Старый дубовый стол мы распилили пополам. Из одной части вышел письменный стол для Маши, из другой – стол для пеленания в детскую. На пол в детской комнате мы положили линолеум, стену занавесили ковром, специально привезенным из Берлина, и приставили к ней детскую кроватку, купленную в соседнем магазине на Арбате. Столовая получилась такой большой, что в ней свободно уместились и новый рижский шкаф, и пахнущий свежим фабричным клеем обеденный стол, и даже телевизор с этажеркой для грампластинок. Осталось место и для дивана, буфета, чертежного стола и книжного шкафа. Старый гардероб мы поставили в Машину комнату.

Когда же покрасили окна белой масляной краской и повесили кремовые кружевные шторы, полуподвал превратился в светлую, просторную квартиру.

Соседи и знакомые, зачастившие в гости, уверяли, что приходили смотреть на чудесные перемены. Мы с Яной понимали, что интересовал их в первую очередь телевизор, но против частых визитов не возражали.

Наши родственники и друзья не знали, что, несмотря на внешние перемены к лучшему, на обилие в квартире хороших вещей, нашу с Яной жизнь нельзя было назвать устроенной.

Вопрос моей службы в разведке продолжал висеть над нашими головами, как Дамоклов меч.

Приехав из Берлина, я не сказал Яне всей правды о своих планах. Мне не хотелось начинать разговоров на острую и тяжелую тему в столь неподходящее для Яны время. Я упомянул только, что возможность выхода, кажется, появилась, и все зависит от встречи с Судоплатовым.

Когда Яна вернулась из родильного дома, школьные каникулы кончились. Маши не бывало дома в первую половину дня. Погода была теплой и солнечной. Сынишка спал в своей коляске на дворе перед нашим окном. Мы могли следить за ним, не выходя из квартиры. Яна перебирала Алюшкино приданое. Я привинтил заднюю стенку телевизора и придвинул столик обратно к стенке.

– Нашел, в чем было дело? – спросила Яна, не подымая головы.

– Да, нужно было переставить поясок переменного сопротивления. Теперь гораздо лучше.

– Надолго ли? – засмеялась Яна. – Завтра опять начнешь что-нибудь улучшать. Оставил бы, как есть. Все равно смотреть телевизор некогда.

Я бросил отвертку и подсел к ней на диван:

– Знаешь, на днях я разговаривал с Судоплатовым. Он болен, но Мирковский возил меня в больницу. Похоже, что Судоплатов мешать мне не будет.

Она смотрела на меня очень внимательно, и глаза ее как бы говорили: «Может быть, расскажешь, в конце концов, в чем дело?»

Я начал издалека:

– В Берлине стало окончательно ясно, что я зашел в тупик. Судоплатов послал меня туда с точной целью – подавить мой бунт. Учебу в университете, как ты знаешь, пришлось забросить. Пропусти я еще несколько экзаменов, меня могли отчислить. Отпуска не давали умышленно. Я мог просидеть в Германии годами оторванным от тебя и Алюшки. А ухода из разведки все равно не получалось. Я превращался постепенно в аппаратного работника. Стал бы, в конце концов, присяжным эмгебистом, и тогда вообще…

– Ты расскажи лучше, что придумал. Я же знаю твои неприятности и так.

– Придумал я вот что. Протест против нелегальной работы результатов не дал. Значит, есть только один выход – вернуться на нелегальную работу!

У Яны удивленно раскрылись глаза:

– И это ты называешь выходом?

Я продолжал, уклоняясь от преждевременного спора:

– Из Берлина я послал Судоплатову письмо. В нем было мое официальное согласие поехать за границу на постоянную работу, но с условием, чтобы вместе со мной ехала моя семья – жена и ребенок. Когда мы разговаривали в больнице, Судоплатов дал свое согласие. Подожди, не протестуй. У такого варианта есть большие выгоды. Для нас, конечно. В разведку я не собираюсь тебя устраивать. Ты поедешь со мной как моя жена и к служебным делам отношения иметь не будешь. Немецкий язык восстановишь и будешь считаться по документам какой-нибудь немкой из районов, отошедших к Польше. Поехать придется, вероятно, в Швейцарию. Я буду жить там под видом австрийского коммерсанта или богатого туриста-немца. Выгода же заключается в том, что ты, Алюшка и я выйдем из пределов досягаемости для советской разведки. Во всяком случае, вы не будете заложниками. Я смогу саботировать работу без риска отправить вас в тюрьму. И если положение станет невыносимым или слишком опасным – уйти под крылышко западных властей. Как крайняя мера, для спасения жизни – да.

– Это невозможно.

– Но почему? Я ведь говорю только о крайнем случае.