Ликвидатор с Лубянки

– А я ведь всех подробностей так и не знаю. Но, по-видимому, у вас никакого другого выхода нет. Что-то надо же делать. Будем надеяться на американцев и на судьбу.

21-го апреля был Великий Четверг православной Страстной недели. Я вспомнил об этом только днем, когда мы уже переезжали Рейн на пароме. Хорошо это или плохо? Четверг Страстной недели. Не знаю. Теперь уже поздно об этом думать. Завертелись колеса гигантской машины. В Бонне десятки корреспондентов получили приглашение на конференцию. В Москве кто-то сидит у радиоаппарата и ждет первых слов моего обращения. Люди Госдепартамента США дежурят у телеграфных аппаратов, чтобы принять первые же вести из Москвы. Так, во всяком случае, видел я все это.

В Бонне была солнечная жаркая погода. Около белых корпусов американского военного городка меня встретил мистер X. с группой незнакомых американцев.

– Ник?! – крикнул он мне и подошел поближе. – В Москве все о-кей.

Он показал мне традиционным жестом – указательный и большой пальцы левой руки, сложенные в кольцо. Я понял этот жест так, что из Москвы получено подтверждение о готовности провести операцию. На душе у меня стало легче. Значит, американцы выполнили свою часть дела. Теперь действительно нужно полагаться только на судьбу.

В два часа открылась конференция. Я ждал в одном из соседних залов. Маламут сидел рядом со мной и пытался скрыть свое волнение. Он протянул мне большую фотографию Яны:

– Напишите свой автограф, Николай.

– Потом, Чарльз Львович, – сказал я. – Лучше потом. Когда получим известие, что они спасены.

Пришел один из американских разведчиков и сказал, что по Голосу Америки уже идет моя пленка. Верховный Комиссар начал говорить. Через полчаса меня позвали в зал. В пустых коридорах у стен стояли часовые в яркой морской форме с позументами и цветными лампасами. Из двери в зал вырвался гул, как из пчелиного улья. Кто-то сказал звонко несколько слов. Может быть, мою фамилию. Настала тишина. Двери открылись. Охранники окружили меня, и я шагнул вперед. Вспышки ламп, жужжание кинокамер и щелканье аппаратов понеслись мне навстречу. Зал был небольшим. На длинном столе, отделявшем меня от аудитории, стояли в ряд микрофоны. Верховный Комиссар начал что-то говорить по-английски, и я понял, что в зале не было усилителя. Все микрофоны вели к звукозаписывателям. Комиссар замолчал, и наступила тишина. Я ждал, что мне будут задавать вопросы. С левой стороны от меня сидел Маламут, справа – немецкий переводчик.

– Начинайте, – шепнул кто-то сзади нас.

Никто ничего не начинал. В первом ряду слева я увидел Околовича, Поремского и их друзей. Фотографы сидели прямо на полу, целясь в меня громадными аппаратами. В углах стоял лес кинокамер и прожекторов.

– Да начинайте же, – взмолился кто-то сзади нас.

– Что начинать? – бросил я через плечо. – Кому начинать?

– Да вам, конечно. Речь начинайте. Вашу речь. Обращение к прессе.

Я повернулся. Сзади смотрели на меня несколько пар незнакомых глаз. Ни мистера X., ни американских разведчиков не было видно. Доказывать этим незнакомцам, что я, по плану, должен был только отвечать на вопросы, было невозможно. На меня смотрели глаза кинокамер, фотоаппаратов, глаза корреспондентов, глаза практически всего мира. Я подумал, что придется повторить в краткой форме свое обращение, записанное для Голоса Америки.

Едва я произнес первую фразу, с задних рядов закричали: «Громче, громче!». Я стал говорить громче, но сразу потерял естественность. Маламут так волновался, что никак не мог понять в первые несколько секунд, что я именно сказал. Пришлось повторить вполголоса. Немец-переводчик тоже поддался общей нервности и все перепутал. Я остановил его и поправил на немецком языке. В таком духе конференция продолжалась еще полчаса. Кое-как закончив пересказ своего обращения, я попросил, согласно плану, корреспондентов позвонить в Москву их коллегам. Был объявлен перерыв. Снова налетели фотографы. Один из них втиснул мне в руку гигантскую фотографию Яны.

– Подымите выше, – попросил он.

Я подумал, что он хочет скопировать фотографию, но, когда блеснула вспышка, вдруг понял, что меня сняли вместе с карточкой в дешевом театральном жесте.

– Еще раз, – попросил фотограф, – и выше, выше фотографию! Покажите рукой на ее лицо.

Я отрицательно покачал головой и положил фотографию на стол. Потом я должен был произносить на немецком языке, тоже экспромтом, перед кинокамерой и микрофоном обращение к немецкой прессе.

– Несколько слов для радиостанции Свободная Европа, – попросил кто-то сбоку.

– Скажите что-нибудь и сюда, в этот микрофон, – говорили какие-то другие голоса.

Я говорил, перетасовывая фразы из все того же, накануне разработанного обращения для Голоса Америки. Потом подошел Околович.

– Пожмите руки, – попросил кто-то.

Мы подали друг другу руку. Опять засверкали вспышки. Мне становилось не по себе. Когда стали фотографировать бесшумное оружие, разложенное на соседнем столе, ко мне подошла женщина в простеньком платье и шерстяном платке на голове.