Ликвидация. Книга вторая

— Ладно. Извини. С допросом я правда намудрил. Но голова же едет, Леша, от того, шо творится… — Он, морщась, втянул носом воздух, вздохнул: — И шо за шмурдяк ты пил? Не мог в бадегу зайти как нормальный человек?..

Якименко только виновато пожал плечами:

— Не помню. Я на Соборку пришел, смотрю — там ребята за футбол говорят… За «Пищевик». Отмечают вчерашнюю победу над Домом офицеров Тбилиси…

— Какой счет? — напрягся Давид.

— Три—два… Макара Гончаренко, говорят, уважаешь?.. Я говорю — ребята, я вообще за ДКА болею, но сегодня мне просто очень плохо. А, ну раз плохо, тогда давай за Гончаренко… Ну шо, нормальный ж нападающий, хоть ему уже и тридцать два… Вот до войны, в киевском «Динамо» он был бог… Потом за Махарадзе, он тоже вчера забил. Потом — Витю Близинского уважаешь?.. Ну шо, нормальный ж вратарь…

Футбольный монолог Лехи прервал сильно довольный собой Васька Соболь. Пахло от него не дай боже, похуже, чем от Лехи, и Гоцман непроизвольно зажал нос рукой. Зато в здоровой руке Васька держал сразу три пистолета — два ТТ и «вальтер». И был он похож на продавца, вышедшего с товаром на Привоз. Правда, с товара активно капало.

— Ну и какой из них? — весело осведомился Соболь, сгружая добро на траву.

Леха брезгливо приподнял за ствол ТТ:

— Во… Только ж мыть его надо теперь.

— Его не мыть надо, а выкидывать к чертовой матери, — процедил Давид. — Ладно… Васек, за проявленную смекалку, мужество и героизм объявляю тебе благодарность с занесением в личное дело… Капитана Якименко поручаю тебе под твою личную ответственность. В управлении сдашь его Довжику с рук на руки и, когда окончательно придет в себя, пусть напишет объяснительную на имя Омельянчука о причинах утери табельного оружия… Понял?..

— Так точно! — хором ответили Соболь и Якименко.

— Ну вот, — кивнул Давид. — Поехали до Кречетова, я хоть посплю часок…

Оперный театр дружно аплодировал. На сцену, мелко семеня, выплыл администратор Шумяцкий в роскошном бостоновом костюме. Его круглое личико источало благодушие и важность.

— Наш концерт продолжается, — чуть привстав на носки, тонким голосом возвестил он. — И сейчас для вас поет молодая артистка Одесской областной филармонии Антонина Царько! Она исполнит песню, в которой рассказывается про героических итальянских партизан — борцов с фашистами! «Два сольди»!..

Сидевший в ложе бельэтажа Кречетов усмехнулся, подался вперед, облокотясь о бордюр ложи, и поднес к глазам отделанный перламутром маленький бинокль.

Зал зааплодировал снова — Тоня появилась из-за кулис. В цветастом крепдешиновом платье она была чудо как хороша. Вот только лицо Тонечки, обычно румяное, отливало неестественной белизной. Кречетов прищурился в бинокль — нет, определенно бледная!.. «Наверное, гримерша перестаралась», — подумал майор, слушая знакомое фортепианное вступление к песне.

Но песня так и не началась. Аккомпаниаторша, доиграв вступление, взглянула на певицу и округлила глаза от ужаса. Лицо Тонечки неожиданно исказила жалобная, детская гримаса. Она пошатнулась, попыталась опереться на рояль, но не удержалась и упала в рост, беспомощно раскинув руки. Зал громко ахнул, аккомпаниаторша вскочила из-за рояля. Отшвырнув бинокль, Кречетов перемахнул через бордюр и бросился к сцене.

Гоцман проснулся от звука хлопнувшей двери. Схватился за гимнастерку, висящую на спинке стула, спросонья сощурился на стенные часы — сколько же времени?.. Не то десять, не то одиннадцать вечера.

Кречетов пронес мимо него на руках неестественно бледную, заплаканную Тоню, приговаривая: «Все, все, маленькая, мы уже дома». Уложил ее на кровать, укрыл, бросился на кухню за водой. Суматошно вернулся, расплескивая воду на бегу, заглянул в спальню и отошел на цыпочках. Стакан поставил на сервант. Растерянно сунув руки в карманы, бестолково закружил по комнате, потом сел на подоконник, выбивая пальцами затейливый марш.

— Шо с ней? — встревоженным шепотом спросил Гоцман.

Вместо ответа Кречетов расстроенно-непонимающе отмахнулся. И вдруг вскинулся:

— Слушай, Давид… Ты вообще ел?..

— Нет.

Словно обрадовавшись возможности что-то сделать, Кречетов убежал на кухню и через минуту появился с зеленой банкой американского консервированного сыра и буханкой хлеба. Сгрузил это богатство на стол перед приятелем, растерянно оглянулся — может, что забыл?.. Гоцман, поблагодарив, вынул из кармана брюк нож, аккуратно вскрыл банку, подцепил на лезвие кусок сыра, отрезал от буханки ломоть. И, жуя, кивнул на дверь спальни:

— Беременна, шо ли?

— Ну… вроде да… — неуверенно отозвался майор, снова присаживаясь на подоконник. — Сейчас вот ей плохо стало… в театре.

— Так хорошо же.

— Да?.. — На лице Кречетова возникла бледная улыбка, он помотал головой. — Ну, да… наверное. Не разобрался еще…

— Виталик… — раздался из соседней комнаты жалобный голос Тонечки.

Кречетов вскочил как подброшенный и метнулся к дверям спальни. Гоцман со вздохом повертел в руках банку сыра, торопливо сунул в рот хлебный ломоть и, подцепив со стула пиджак, тихонько вышел из квартиры.