Ликвидация. Книга вторая

— Ничего, — вздохнул полковник, забирая фотографию. Со снимка, улыбаясь, глядел курносый парнишка со смешно оттопыренными ушами. На плечах у него были погоны старшего сержанта.

На лавочке у окраинного домика, тонувшего в тени густых шелковиц, наслаждался тихим вечером Шелыч, пожилой одышливый дядька с сивыми украинскими усами. Всего он повидал в этой жизни и потому не очень удивился, когда на скамейку к нему подсел вынырнувший из полумрака человек.

— Здравствуй, Шелыч…

— И тебе вечер добрый, — покивал дядька, разглядывая курносого мужчину с оттопыренными ушами и исполосованным шрамами лицом. — А ты кто?

Вместо ответа незнакомец начал молча развязывать шнурки на ботинке.

— Сказали мне, у тебя угол можно снять…

— Кто сказал?

— Коля Украинец. Привет передавал.

— Какой Коля?..

Незнакомец со вздохом запустил руку в ботинок:

— Сейчас, сейчас… А заодно говорил, что дашь наколку, где в картишки можно перекинуться…

— У меня не играют, — непреклонно сообщил Шелыч, шевеля усами. — И угла у меня нет.

Лопоухий протянул извлеченную из ботинка помятую фотокарточку, постучал по ней пальцем:

— Вот ты… А вот Коля. Вспомнил?

Дядька без особых эмоций вгляделся в снимок:

— И шо?

— Ну… еще тридцать рублей в сутки. Шелыч, откинув голову и слегка сощурясь, некоторое время изучал собеседника;

— Шпильман, значит… Тогда сорок.

— Согласен, — махнул рукой незнакомец.

— И шо? — снова поинтересовался дядька,

— А шо? — раздраженно ответил лопоухий.

— Ладно, — пожал плечами Шелыч, тяжело поднимаясь с лавочки. — Пошли.

Из-за закрытых дверей деревянного павильона доносилась грозная, величественная музыка. Потом раскатистый мужской голос с гневными интонациями произнес:

«Рихерт, Герф, Эрманнсдорф, Вайсиг, Фальк, Кох, Лангут… Слезы и горе принесли эти изверги рода человеческого белорусскому народу. За чудовищные злодеяния, совершенные немецко-фашистскими преступниками, Военный трибунал Минского военного округа приговорил их к смертной казни через повешение… Суд советского народа свершился!.. Более ста тысяч трудящихся, присутствовавших на ипподроме, встретили приведение приговора в исполнение единодушным одобрением…»

В зале грянули аплодисменты. Один из пацанов, жадно приникнувших ушами к закрытым дверям, пояснил со знанием дела:

— Опять хронику крутят. Это про то, как в Минске немцев вешали.

И тут же послышалась веселая, жизнерадостная музыка вступления к фильму. Не найдя среди пацанов Мишку, Гоцман замрачнел окончательно. Но тут же углядел в сторонке, в тени огромного дряхлого каштана, обиженно съежившуюся фигурку в черном кительке.

— Ну шо, готов?..

Мишкины глаза радостно блеснули. Батя хоть и опоздал, но сдержал слово…

…Через полчаса, когда они сидели в переполненном зале и все вокруг смеялись, шептались, лузгали семечки и пили квас, а кто-то даже целовался, не смущаясь любопытных взглядов соседей, Гоцман задумчиво, совсем не в лад с тем, что показывали на экране, произнес:

— Мне нравится эта женщина…

Произнес тихо и словно бы сам себе, но Мишка его услышал.

— Какая?.. Актриса, шо ли?.. — Он мотнул головой на экран, где с песней катила на велосипеде Дина Дурбин.

— Нора, — помолчав, сказал Гоцман. — Шо с утра. Карась, шмыгнув носом, деликатно пожал плечами:

— Та ничего себе… Не противная. Я ей сумку поднес…

Оба снова замолчали, глядя на экран, но происходящее там теперь не очень интересовало ни отца, ни сына.

— Я хочу с ней жить, — наконец проговорил Гоцман скорее утвердительно, чем вопросительно.

— П-жалуйста… — неопределенно высказался Мишка.

—…Вместе, — договорил Давид, глядя перед собой. — Ты, я и она… Не возражаешь? Шоб семья…

Мишка не ответил, но на курносом лице пацана расцвела счастливая улыбка. На экране происходило что-то забавное, зал дружно рассмеялся. И Гоцман с Мишкой смеялись громче всех.

Картина закончилась. Из душного деревянного павильона люди с облегчением выходили в дивный, тихий и теплый, словно парное молоко, летний вечер. Где-то вдалеке уютно, задушевно фальшивили трубы духового оркестра, выводя вальс «На сопках Маньчжурии». Галантно склонялись к барышням отпускные солдаты, рассказывая что-то смешное. Все это живо напомнило Гоцману старую, ушедшую Одессу — Одессу его детства…

Васька Соболь, куривший у машины, радостно помахал своей культей Давиду и Мишке. У пацана загорелись глаза.

— Батя, а давай ты меня к самому входу подвезешь! На машине, а? Чтобы все пацаны видели, какой у меня отец…

Гоцман кивнул с растерянной улыбкой. Это не укрылось от Мишки.

— Ты к ней хотел заехать?.. — И, поняв по угрюмому лицу отца, что попал в точку, Карась быстро произнес: — Так заедь, батя! Шо она себе кобенится?!

Давид, усмехнувшись, дал Мишке легкий подзатыльник — мал еще рассуждать о таких вещах. И распахнул перед ним заднюю дверцу «Опеля»:

— Поехали до интерната.

Мишка, с восторгом запрыгнув на мягкое сиденье, открыл форточку бокового окна, важно пристроил руку на подлокотник. Васька Соболь, устраиваясь за рулем, с ухмылкой наблюдал за его манипуляциями.

— Дядька, а сколько такой стоит? — обратился к нему пацан.