Лиля Брик: Её Лиличество на фоне Люциферова века

Меню

1. Усиль нажим

На водку — Джин

2. Республиканские селедки

Незаменимые к пирогам и водке.

3. Нате!

Грибы в маринаде.

4. И вот и он —

Паштет — Арагон.

5. Скажем без трюкачества —

Салат лучшего качества.

6. Парад-алле!

Кулебяка Триоле.

7. Покричали пошумели

И за рыбу под бешамелью.

8. Не курочки не рябочки —

Окотлетенные рябчики!

Огорошенные

И вареньем прихорошенные.

9. Если хочешь быть щастлив

Налегай на чернослив.

10. Ай-яй-яй!

Какой яблочный пай!

11. Увлекательный спорт:

Кто скорее съест торт?

12. Ух ты!

Глазированные фрукты!

13. Наконец и оно —

Всяческое вино!»[460]

Маскарад в красках описал Катанян-младший, правда, смешав его в памяти с Новым годом: «Все были одеты неузнаваемо: Тухачевский — бродячим музыкантом со скрипкой, на которой он играл, Якир — королем треф, ЛЮ была русалкой — в длинной ночной рубашке цвета морской волны, с пришитыми к ней целлулоидными красными рыбками, рыжие волосы были распущены и перевиты жемчугами. Это была веселая ночь»[461].

С наступлением лета приехали Арагоны, званные зачем-то к умирающему Горькому. Правда, к смертному одру Буревестника революции они уже не успели и попали только на похороны. Погостили в Лилиных апартаментах, подлечились в подмосковном санатории «Барвиха», потом перебрались в «Метрополь». Лиля писала Осипу:

«Они всё такие же — мильон терзаний, подозрений, интриг. Я рада была, что они приехали, но еще больше, что уехали»[462].

Лиля в придачу ко всей недвижимости получила еще и двухэтажную дачу под Москвой. Когда Ося с Женей снова укатили в Кисловодск (отдых в этой семье становился номенклатурным), Лиля писала своему Киситу, что Виталию отпуск дадут только осенью, и сообщала разные мелкие новости: скоро пойдут к гомеопату по поводу примаковских ушей (он стал глуховат) и Лилиной фибромы, была на собачьей выставке, в Москве видели Валю и Яню:

«…они немножко похудели, но выглядят хорошо. Привезли нам, как я просила, присыпку и лезвия, а мне, кроме того, миленькую материйку»[463].

Лиля даже ездит со своим Виталием сдавать норматив на звание «Ворошиловский стрелок» (он сдал, она — нет), смотрит акробатические прыжки на мотоциклах и любуется солнечным затмением. А буквально через несколько дней затмение произошло и в их, дотоле такой праздничной, жизни.

В ночь на 15 августа к ним на загородную ленинградскую дачу нагрянули «черные воронки». В присутствии Бриков (Женя была в Москве) вещи комкора были описаны и изъяты — в том числе дамский золотой портсигар с надписью «Николаша», подаренный Николаем II балерине Кшесинской, который потом попал к Примакову и был подарен Лиле. Комнаты были опечатаны, а хозяин арестован и увезен в Москву, в Лефортовскую тюрьму — туда же, где сиживал Краснощеков. Обвиняли его, как водится, в участии в военной контрреволюционной троцкистской организации и в подготовке теракта против Ворошилова. Через две недели измученный дьявольской игрой следствия червонный командир передает письмо Агранову:

«Очень прошу Вас лично вызвать меня на допрос по делу троцкистской организации. Меня всё больше запутывают, и я некоторых вещей вообще не могу понять сам и разъяснить следователю. Очень прошу вызвать меня, так как я совершенно в этих обвинениях не виновен. У меня ежедневно бывают сердечные приступы»[464].

Наивный Примаков! Он не знал, что Агранов, постоянно у них гостивший, сам и возглавлял следствие. Еще вчера Яня плясал у Примакова дома на балу-маскараде, а сегодня хладнокровно наблюдал за ходом пыток. Загребали тогда всех, кто хоть как-то был связан с Троцким. Ворошили высшее военное командование. Примаков был только первой ласточкой, первым зубчиком колеса. Связи с опальным Троцким, одним из создателей Красной армии, у бывшего командира Червонной дивизии, конечно, когда-то имелись. До конца двадцатых он ему открыто симпатизировал. Но потом, как полагается, громко порвал с ошибками прошлого.

Еженощно подвергаясь допросам, комкор всё еще надеялся, что, как и в прошлый раз, обойдется. С него уже были спороты петлицы и сорваны очки, его уже выкинули из партии, куда он вступал еще пятнадцатилетним подростком, а он всё строчил отчаянные прошения и упрямо отнекивался от обступавшей чудовищной галиматьи: