Лиля Брик. Жизнь

Году в пятьдесят восьмом Эльза прислала сестре пластинку — «Человеческий голос» Жана Кокто на музыку Пуленка. Опера настолько понравилась ЛЮ, что она перевела текст. И раздала нам экземпляры, чтобы мы, не понимающие французского, могли слушать не только музыку, но и понимать смысл. Это была история покинутой женщины, которая пытается удержать любовника, разговаривая с ним по телефону. В драме эту роль играла Мария Казарес, в кино снялась Анна Маньяни, а в опере пела Дениз Дюваль. У нас в Большом поставили эту одноактную оперу, дирижировал Ростропович, а пела Вишневская. Она была, как всегда, злая, неулыбчивая, и казалось естественным, что ее героиню таки бросили. «Человеческий голос» меня вообще заинтересовал, и я заговорил с ЛЮ о Кокто, которого в пятидесятые у нас совершенно не знали — как будто его и не было. ЛЮ, рассказывая о нем, в частности, вспомнила:

В прошлом году в Париже мы сидели в «Куполь», ужинали. Вошел Кокто с двумя дамами, и сразу обратил на себя внимание, хотя был тщедушен и некрасив — темно-синяя пелерина на меху с золотой цепью-застежкой, белые лайковые перчатки. Небрежно скинув все прямо на ковер (лакей замешкался), он оказался в пиджаке с подвернутыми рукавами — это он ввел их в моду. Атласная подкладка была ярко-красной, очень эффектно и красиво. Увидев Эльзу и Арагона, он подошел к столику, познакомился со мной и В.А., мы перекинулись парой слов, и он ушел к своим дамам. Они сидели недолго, а когда мы спросили счет, метрдотель ответил: «Заплачено. Мсье Кокто угощает». Арагон с некоторой долей досады воскликнул: «Эти вечные его штучки!» — а я удивилась и нашла «эти штучки» очень любезными. О чем и сказала Кокто, когда он на другой день позвонил. В ответ он разразился монологом, в результате чего мы были приглашены к нему смотреть скульптуры одного молодого гения. Скульптуры оказались чепуховые, лишенные како- го-либо смысла, смесь малопонятного с пошлым, а молодой гений — симпатичный неуч. Но сам Жан — умница и сноб снобович, веселый, утонченный, любезный. Варил кофе, а гениального скульптора погнал в лавку за печеньем. Говорили о чьей-то постановке «Кориолана» с декорациями Кокто, он показывал наброски, очень красивые. Особенно костюмы, эскизы которых были колла- жированы золотой парчой и засушенными цветами.

Когда мы уходили, в дверях столкнулись с Монтаном и Синьоре. Нас познакомили, и, узнав, что мы недавно из Москвы, они захотели с нами поговорить, но у нас уже была назначена какая-то встреча, мы торопились и уговорились созвониться. Я знала, в чем дело.

И ЛЮ рассказала то, о чем молчали наши газеты.

Импресарио Жорж Сориа должен был их везти в СССР с концертами в начале ноября 56-го года, когда наши танки вошли в Будапешт. Монтаны, как вся левая интеллигенция, настроенная прокоммунистически, пребывали в сильном шоке, рвали и метали. Они были резко настроены против этой нашей акции. Газеты писали, что, если они поедут, значит, они одобряют политику СССР, и называли их предателями. Не поехать они не могли, у них не было денег заплатить огромную неустойку. Продюсеры грозили в случае поездки не подписать с ними контракт на какой-то фильм. Обстановка была сложная, Москва отменила все зарубежные гастроли наших артистов, так как им устраивали обструкцию. На прием 7 ноября в наше посольство в Париже в знак протеста почти никто не пришел. Арагон и Эльза были подавлены и мрачны, они тоже осуждали нашу политику, но в печати пока не выступали, это будет позднее. Симона просила Арагона поговорить с послом Виноградовым, объяснить их положение и попросить сделать его все возможное, чтобы русские под любым предлогом отменили контракт, и тогда Монтан не будет платить неустойку, не поедет в Москву и не будет выглядеть предателем. Но Арагон не мог этого сделать, отношения с Виноградовым из-за той же Венгрии уже были такими, что он не мог его ни о чем просить, и считал, что посол на это не пойдет. Симона чуть не плакала, она так надеялась на Арагона.

Мне хотелось ее утешить, я позвонила ей на другой день, и она пригласила меня к себе. ВА был занят, и я поехала одна.

Какой у них дом?