Лилия долины

Воспитанность графа, а может быть, и советы его доброго ангела сказались в том, как он держался, узнав, что дело роялизма восторжествовало. Он не был ни высокомерен, ни оскорбительно вежлив и отбросил всякую напыщенность; со своей стороны, и герцогиня не слишком подчеркивала свой покровительственный тон. Супруги де Шессель с благодарностью приняли приглашение отобедать в Клошгурде в четверг на будущей неделе. Я понравился герцогине и понял по ее взглядам, что дочь говорила ей обо мне. Когда мы вернулись от вечерни, она задала мне несколько вопросов о моем семействе и поинтересовалась, не мой ли родственник некий Ванденес, подвизающийся на дипломатическом поприще.

– Это мой брат, – ответил я.

Герцогиня стала тогда почти приветлива и сообщила мне, что моя двоюродная бабушка, престарелая маркиза де Листомэр, была урожденной Гранлье. Ее манеры были учтивы, как и у г-на де Морсофа в тот день, когда он увидел меня впервые, и взгляд потерял то надменное выражение, каким великие мира сего дают нам понять, что между ними и прочими смертными лежит глубокая пропасть. Я ничего не знал о прошлом моего семейства. Герцогиня рассказала мне, что мой двоюродный дедушка, престарелый аббат, неизвестный мне даже по имени, был членом тайного совета, что мой брат получил повышение и что на основании какой-то статьи хартии[32], о которой я даже не знал, моему отцу возвращен титул маркиза де Ванденеса.

– У меня лишь один титул – я ваш раб навеки! – тихо сказал я графине.

Все чудеса Реставрации происходили с быстротой, поражавшей людей, воспитанных при Империи. Но этот переворот мало трогал меня. Любое слово, малейшее движение г-жи де Морсоф – вот единственные события, которым я придавал значение. Я не знал, что такое тайный совет, ничего не понимал в политике и в великосветских делах; у меня было лишь одно честолюбивое желание: любить Анриетту нежнее, нежели Петрарка любил Лауру. При виде такого безразличия герцогиня, должно быть, приняла меня за ребенка.

Во Фрапеле собралось многочисленное общество: нас было человек тридцать за обеденным столом. Какое упоение охватывает всякого юношу, когда его возлюбленная затмевает красотой остальных женщин, становясь предметом поклонения, между тем как ему одному предназначаются ее целомудренно-сдержанные взоры! Какой восторг он испытывает, замечая доказательства нежного и неизменного чувства в оттенках любимого голоса, в шутливых и даже насмешливых словах своей владычицы и как безумно он ревнует ее ко всем светским развлечениям! Граф, довольный знаками внимания, которыми он был окружен, казался помолодевшим; жена радовалась, надеясь на перемену к лучшему в его расположении духа; а я смеялся вместе с Мадленой, которая, подобно всем рано развившимся детям, забавляла меня удивительно меткими замечаниями, не злыми, но насмешливыми и не щадившими никого из присутствующих. Это был чудесный день. Одно слово, возродившее утром мои надежды, преобразило, казалось, все окружающее; и, видя меня столь счастливым, Анриетта тоже была счастлива.

– Как отраден был этот проблеск радости в моей серой, унылой жизни! – сказала она мне при встрече.