Лилия и лев

Риенци заглядывал далеко вперед. Война между Францией и Англией, превращавшаяся постепенно в войну одной половины западного мира против другой, имела, если не подлинной подоплекой, то, во всяком случае, юридическим обоснованием, спор чисто династический о наследственных правах на французский престол. Поэтому, если в нужный момент предъявить законного претендента на корону Франции, претензии двух других королей окажутся несостоятельными. Тогда европейские правители, по крайней мере правители, настроенные миролюбиво, явившись в Рим на ассамблею, низложат короля Иоанна II и вернут корону Иоанну I. А Иоанн I разрешит Святому отцу вернуться в Вечный город. Таким образом, французский двор не будет больше домогаться земель Италии, являющихся частью Священной империи; кончится борьба гвельфов с гибеллинами; Италия вновь обретет свое единство, и есть надежда, что вернет она себе и былое величие: и, наконец, папа и король Франции, ежели они того пожелают, смогут даже сделать Кола ди Риенци – сына императора, поборника величия Италии и всеобщего мира – императором, но императором не на немецкий лад, а на античный! Мать Кола родом из Трастевере, где до сих пор бродят тени Августа, Тита, Траяна, не брезгуя тавернами, и тут есть о чем помечтать...

На следующий день, 4 октября, во время третьего их свидания, на сей раз происходившего днем, Риенци передал Джаннино, которого отныне величал только Джованни Французский, все бумаги, касающиеся этого необыкновенного дела: исповедь его приемной матери, рассказ брата Журдена Испанского и письмо брата Антуана; потом, кликнув своих секретарей, он начал диктовать послание, подтверждающее подлинность вышеизложенного.

«Мы, Кола ди Риенци, рыцарь милостию Апостольского престола, преславный сенатор Святого града, судья, военачальник и трибун римского народа, внимательно изучили бумаги, врученные нам братом Антуаном, и тем больше придали им веры после того, что стало нам ведомо и услышано, и истинно по воле божией государство Французское уже долгие годы страдает как от войн, так и от различных иных бедствий, кои насылает на него господь, – то, мы полагаем, во искупление обмана, жертвой коего стал сей человек, который долго в нищете и неизвестности пребывал...»

Трибун вел себя не так, как накануне, видно, его что-то тревожило: стоило какому-нибудь не совсем обычному шуму достичь его слуха, и он тут же прекращал диктовать, но прекращал также, если кругом залегала полная тишина. Взгляд его больших глаз то и дело обращался к открытым окнам – можно было подумать, будто он хочет заглянуть в душу Вечного города.

«...Джаннино, представший перед нами по нашему приглашению, в четверг 2 октября месяца. Прежде чем сказать ему то, что нами должно было быть ему сказано, мы расспросили его, кто он таков, какое занимает положение, как его имя, равно как и имя его отца, обо всем прочем, его касающемся. Выслушав его ответы, мы убедиться могли, что им сообщенное нам полностью совпадает с письмами брата Антуана; после чего со всей почтительностью мы открыли ему, что нам ведомо стало. Но коли нам известно, что в Риме против нас началось брожение...»

Джаннино так и подскочил. Как! Кола ди Риенци, облеченный неограниченной властью, он, что отряжает своих посланцев к папе, ко всем государям мира, боится... Он взглянул на трибуна, и тот, отвечая на его безмолвный вопрос, медленно опустил ресницы, под завесой которых не стало видно светлых его глаз; правая ноздря по-прежнему подергивалась...

– Семейство Колонна, – хмуро пояснил он.

Потом снова стал диктовать: