Лилипут

Однако недели через три история повторилась, и на этот раз Чарли выудил-таки у миссис Лозано кое-какие семейные секреты. Ее жизнь уже давно превратилась (и, быть может, это не такое уж и преувеличение, как может показаться кому-нибудь) в ад. Митч уже более трех лет злоупотреблял алкоголем. Эта новость огорошила шерифа. Ему даже подумалось: уж не хочет ли эта женщина, воспользовавшись случаем, навесить на своего мужа побольше грехов, включая и такие, в которых он вовсе не повинен? Чтобы Митч да был алкоголиком? Это казалось просто невероятным. Но невероятное не означает непременно ложное, и, как выяснилось, дело обстояло именно так. Митч умел держать себя в руках. Он напивался после работы, а утром, скрипя зубами, заставлял себя «быть в форме». И ждал вечера. Чтобы… напиться опять. Впрочем, на его профессиональном уровне это не сказывалось. По вечерам Шонтель приходилось очень несладко, но это было ничто по сравнению с ночью. Вернувшись домой, Митч принимался то и дело скандалить: то ужин никуда не годится (по словам Шонтель, Митч в последнее время ничего не ел — алкоголь вконец разрушил его печень, — но требовал, чтобы ужин для него непременно был приготовлен, иначе принимался «угощать» жену сам — гарниром из кулаков и выражений, от которых еще больнее, чем от этих самых кулаков), то младшая дочка смотрит телевизор, когда все нормальные дети уже спят, то ложка плохо вымыта, то пыль на журнальном столике. Заключительный аккорд выпадал на ночь. Виски, подорвав здоровье Митча, превратило его сон в прерывистую полудрему-полубред. Он не мог лежать спокойно больше одного-двух часов. Потом он поднимался с постели и бродил по дому, как лунатик, громко хлопая дверями, щелкая выключателями, принимался греметь посудой в кухне, требуя, чтобы «сука наконец-то накормила мужа, который горбатится на нее и ее выродков».

Шонтель не могла даже припомнить, когда в последний раз высыпалась. Митч редко (если вообще когда-нибудь) давал ей проспать всю ночь до утра. Обычно же среди ночи Шонтель приходилось вскакивать и бежать на кухню, чтобы приготовить мужу поесть, но Митч встречал ее руганью и приказывал убираться вон — он не станет есть ее дурацкую стряпню. Как только она уходила, Митч начинал (он всегда будил и детей) снова орать, требуя, чтобы его накормили. Так могло повторяться несколько раз за ночь. Затем он возвращался в спальню, но и здесь у него не закрывался рот ни на минуту, причем, по словам Шонтель, у Митча был прямо-таки талант сочинять самые обидные оскорбления. От его языка женщина натерпелась больше, чем от побоев. Стоило ей только заикнуться (в очередной раз, когда Митч сидел за столом, по своему обыкновению не прикасаясь к еде), что зачем, мол, готовить для него ужин, если он ничего не ест, Митч превращался в разъяренного быка, и ночь проходила еще хуже, чем обычно.