Лиловые люпины

И вот наступил день отъезда Кинны в Москву, 20 июня. Накануне Кинна позвонила мне из автомата с угла Лодейнопольской, наверно того же самого, откуда мне впервые звякал Юрка, и объявила, что Евгения Викторовна наконец собрала все необходимые в Москве документы и купила билеты («на завтра понимаешь уже завтра ты меня будешь провожать с Московского хочешь? Мама теперь разрешает ты приходи днем ко мне и поедем на вокзал а еще мне мама купила пластмассовые красные клипсы как висячие шарики у нас такое девчонки еще не носят а в Москве не наш монастырь»).

После трех месяцев запрета я позвонила в Киннину дверь на Барочной. Мне открыл Юрка — у него шел отпуск. Когда он увидел меня в новых, по обещанию купленных матерью в марте, темно-вишневых, в дырочку, бархатистых босоножках, успевших обворситься тополиным пухом от пробега по нашим улицам, его лицо в один миг переменилось, что-то в нем появилось заинтересованное и в то же время досадливое, он шепнул небрежно: «Н-ну, чува, стиль!» — и провел меня в комнатушки Кинны.

Все это время мы с Юркой продолжали встречаться, но не ежедневно, как вначале. После разлада 6 марта он не появлялся дней десять, я уже отчаялась, как вдруг у нас раздался телефонный звонок, подошла мать, и я услышала совершенно неожиданные смиренные и вежливые слова:

«Ника, тебя к телефону, кажется, это Юра». (Мать уже знала, как его зовут и откуда он взялся.) Мы назначили свидание и сходили в кино на «Максимку». Начались новые встречи, походы в кинотеатры, на Крестовский, даже в «Стекляшку», стояния в парадной с поцелуями, но целовались мы уже не так, и вообще все стало не то. Несколько раз, правда, на скамейке рядом с Юркиным стадиончиком (укромный закуток более не существовал, перешедший по летнему времени к хозяевам-гребцам), дело у нас доходило и до таких поцелуев с обоюдной сумасшедшей вспышкой МОЕГО, но после такого Юрка, как правило, исчезал чуть не на неделю. Он больше не решался объясняться по этому поводу, ни на чем не настаивал, не требовал, просто пропадал, а появившись, снова звал в «культурные» походы почти без прикосновений. Меня же в наших встречах только прикосновения и привлекали: Юрка забивал все скучным, копеечным, ширпотребным трёканьем, давным-давно опротивевшим мне. Теперь, спустя целую жизнь, я могу признаться, что уже и тогда чувствовала: Юрка просто первый попавшийся, неважно кто, безразличный икс, ставший тогда необходимым, — время приспело, он, все равно кто, и появился, и вся ценность его заключалась в поцелуях и касаниях, остальное вызывало одну тоску. Я тоже ни о чем с ним не объяснялась, но ощущала — отношения хоть и продолжаются, сходят на нет медленно и верно. И здесь, стало быть, началась усредненность, подвешенность, ни рыба ни мясо, — даже откровенная ссора и разрыв куда красивее и страдательнее этих напряженных и недоговоренных свиданок.

В первой Кинниной комнатушке сидели вокруг двух перевязанных чемоданов Кинна, Евгения Викторовна, горбушка, подхныкивающая и сейчас Юлечка, Юркина мама тетя Груня и Маргошка. Юрка, войдя за мной, тоже присел у двери на табуретку. Я заметила, что все сидят, чуть приподняв над полом ноги.

— Долгие проводы — липшие слезы, — сурово сказала горбушка. — Встаем по порядку старшинства, сначала самые мулюпусенькие. Вставай, Юленька.

За Юленькой, следуя возрастной очередности, поднялись Кинна, Маргошка и Юрка, затем, строго по летам, все другие. Уже одно это неуклонное соблюдение приметы могло вразумить меня, что происходит из ряду вон выходящее, серьезное и необратимое — отъезд насовсем, но я не испытывала ровно ничего, кроме спокойного и как бы заслуженного, выстраданного мною довольства — я получила право войти в дом подруги и быть с нею на глазах Евгении Викторовны. Полина Виардо оделась для этого случая с достойной летней парадностью. Скромное, но изящное белое платье выгодно оттеняло вороной блеск волос Анны Карениной и микроскопическое золотенькое свечение ее, Моны Лизы, крошечных сережек. Мадам Виардо точно праздновала отъезд дочери, которую тоже нарядила по-праздничному: в черную юбку и черную с белым блузочку — очевидно, перешедшие ради отъезда в Киннино владение вещи, бывшие на ней во время вечера. С Кинниных мочек свисали красные пластмассовые шарики клипсов, заключенные в позолоченные проволочные чашечки, и эти недоступные 9–I украшения напоминали покачивающиеся маленькие аптечные весы, на которых Кинна, казалось, взвешивала каждое мгновение своего особого и уважаемого положения отъезжающей. Между тем было известно, что Мона Лиза расстается с дочкой ненадолго, — осенью она собиралась быть в Москве, ради Кинны презрев на время застарелую ненависть к бывшему мужу. Новый ее муж, Киннин отчим, объявил, войдя из коридора:

— Шевелитесь. Такси я пригнал, на улице ждет.

Киннины клипсы приметно качнулись, словно взвешивая новый сегодняшний знак отличия, «шикозное» отбытие на такси, к моему довольству прибавились некоторая зависть и предвкушение удовольствия от поездки на машине — более ничего.