Лиловые люпины

На обширной притеатральной площади, где затяжные светлые июньские сумерки пахли доживающей сиренью и щедро политым после жаркого дня асфальтом, удачливая Завлитша мгновенно схватила такси, упаковала цветы и меня, и я понеслась к Коштанам.

…Шофер за дополнительную мзду помог мне втащить цветочные снопы по лестнице моего детства, на которой и чугун перил, и загогулины стенной лепки, и даже кафельная печь были густо вымазаны все той же, кажется, зеленой масляной краской. Я пыталась, но не могла себе представить, как поднималась к Коштанам девчонкой, с моими, еще не зарытыми в землю, всегда зажимая в потном кулаке стихотворное поздравление с очередным днем рождения Марианны, Иды или маленькой Эллочки, — и шла сегодняшняя, послепремьерная и послеразрывная. Открыл кто-то из коштановских соседей.

Нелепая, раздваивающаяся на кухонный и комнатный коридоры многонаселенная квартира, уходящая в черную тесноту каких-то отдаленных запредельных джунглей. Я и в детстве ни разу не посетила в этом доме уборной, так нелегко оказывалось до нее добраться.

Вместительная комната, неузнаваемая, уставленная раскоряченной немногословной мебелью шестидесятых-семидесятых. Нет фисташковых бархатных портьер у дверей с их тысячу раз перещупанными кругленькими бонбончиками. На окнах новехонькие гардины с серыми разводами из магазина «Русский лен», намеренно не сдвинутые над богато фалдящимся тюлем. Старинный зеленоватый абажур заменен современным разлапым трехрожковым светильником. За раздвижным столом только родня дяди Мончика: тетя Люда, Марианна, Ида, Эллочка, тоже, конечно, с трудом опознаваемые, и тетя Женя, сестра усопшего.

Первой же и основополагающей ошибкой было само мое прибытие с триумфальной корзиной и в сопровождении постороннего парня с ворохом цветов — на сороковины. Поминающие озадаченно переглянулись, а элегантно-костлявая Марианна, в алом вельветовом батнике с сияющими золотыми адмиральскими пуговицами, даже явно пожала плечами. Однако тетя Люда вскочила мне навстречу не то что приветливо — чуть ли не заискивающе. Живой ее голос мало напоминал телефонный: он уже не скворчал, шкварочно брызгая, а ровненько попыхивал, как при спокойном планомерном жарении, вернее, тушении чего-то — в своем соку, в своей семье. Она говорила, деля слова на сочные вразумляющие шматки, задавая то и дело наводящие вопросцы, как при объяснении с несмышленой малолеткой:

— Ла-пу-лень-ка!!! Сразу видно— что? — премь-ер-шу! С успехом, детка! Почитаем, почитаем завтра — где? — во всей прес-се! А цветочки, цве-точ-ки!

Выяснилось, что знакомцы и сослуживцы дяди Мончика уже разошлись, остались лишь свои, и это придало моему неуместному явлению добавочный оттенок досадного разочарования: мне, должно быть, предназначалась роль поминального генерала, если таковые бывают.

— Это все — на могилу дяди Мончика, — выкрутилась я кое-как, кивнув на цветы.

Усадив меня тем не менее с почетом, тетя Люда принялась старательно угощать: поминутно обегала стол с каким-нибудь блюдом, точно я сама не могла достать, и склонялась ко мне, оттопыривая объемистый зад.

— Возьми, лапуленька, — чего? — бак-ла-жан-ной и-кор-ки! Прошлогодняя, сама запасала. Помнишь, как эту мою баклажанную любил — кто? — Мон-чик! Да наверное, в ваших — что? — кру-гах только настоящую едят, красную или — какую? — па-юс-ну-ю! Уж не побрезгуй, у нас — как? — про-стень-ко.

На банкете я почти ни к чему не прикоснулась и проголодалась.

— Что вы, тетя Люда, у вас всегда была вкуснотища! — по-свойски возразила я, изо всех сил стараясь загладить свое явление, показать, что ничуть не зазналась и все та же, что прежде. — И баклажанной возьму, и вот селедочки с картошечкой. Какие там «круги»? Хребет селедочный обсосать — самый, смак!

Но эта свойскость, пожалуй, явилась второй и самой страшной моей ошибкой. От меня, очевидно, ждали совсем другого. Тетя Люда очень скоро перестала подбегать, и я сидела, предоставленная своим собственным заботам, подле безмолвной и надменной Эллочки, как две капли воды похожей на старшую сестру, Марианну, в таком же батнике с адмиральскими пуговицами, но глубоко-синем. Ее лицо было словно напряжено сознанием непомерной администраторской значительности, которую подчеркивали большие заграничные очки с голубоватым обводом оправы. Разговор со мной поддерживали только старчески-румяная, доброжелательная тетя Женя, изредка и уже издали — тетя Люда да курносенькая, сравнительно общительная Ида, мать троих детей и отменная хозяйка, вставлявшая кулинарные реплики по ходу еды.

Последовали заупокойные тосты, тетя Люда всплакнула, морща короткий носик, трагически сводя бесцветные брови над красноватыми не от слез, а от природы, шершавыми веками.

Ида задала мне проклятые вопросы о детях, о муже. Наученная горьким опытом с Пожар, я не распространялась, отвечала односложно: «да» и «нет».

— Ничего, бывает, — сказала, извиняя, тетя Люда. — Марьяша у нас тоже — как? — в о-ди-но-чес-тве.