Лиловые люпины

— Постой-постой… Абхазия? Я там в жизни не бывала. Мы в Минводах жили, папу там, на минуточку, в полковники произвели. Он и ездил в Абхазию в командировку, а я девам передернула, будто сама по пещерам лазила. Класс-то заинтересовать требовалось, охомутать! Не понимаешь, что ли, так каждая новенькая делает! Ну, ладно обо мне, о тебе поговорим. У тебя дети?

— Нет, детей нету, — виновато ответила я.

— У тебя любовники?

Эта неожиданная светская вольность совсем смутила меня. Мне нечего было рассказать и о любовниках. Не о том же, как меня бросили нынче утром, с хладнокровной хозяйственностью прибрав в холодильник вчерашние объедки?..

Пожар, эффектно подымливая, еще ноншалантнее развалилась на скамейке, закинула ногу на ногу и спросила сожалеюще:

— Как же ты, без детей — и для детей пишешь? А муж есть?

Поощренная ее недавними откровенностями, я, как умела, посвятила ее в свое ни с чем не сравнимое семейное положение, при котором оказалась ни мужней женой, ни свободной женщиной. Как и следовало ожидать, это ее поразило. Кого хочешь поразило бы.

— А я тебе скажу, зря ты, Плешь, детей не завела.

— Он не хотел, как же я могла?

Она скосилась с презрительным сочувствием:

— Нет, совсем ты у меня без понятия. Тыж не брюликов добивалась, не норки, а чего тебе от природы начислено. Обмануть надо было, знаешь, так, в рабочем порядке. Сказала, что можно, что неопасно, и залетела, когтями-то он потом из тебя не выцарапает! А коли уж больно берегся, хахаля бы на это приспособила. Знаешь, х о р о ш и й левак укрепляет брак.

— Да ты что, шутишь?

— Шутки в сторону, о самом жизненном речь. Каждой сперва говорят, что насчет детей подождем да поглядим. Зорин тоже было нудил, вмиг обатьковала. Это, Плешь, может, только вам, поэтессам, и положено, чтобы все ненормально… А так каждой приходится ловчить, чтобы в старости, как ты, не остаться бесплодной смоковницей.

— Ты это из Библии? — изумилась я.

— Из Бублии! — передразнила Пожар. — Но никакая Бублия тебе не просчитает, сколько выгод — иметь детей! Первое — он, сколько ни отбрыкивается, к ребенку прирастает, ну и к тебе через него. Понимаешь, лезет это он к тебе под одеяло, а ты там горячая, пузо на нос, как медведица в берлоге, медвежонком про запас набитая. Любого медведя проймет. Второе — это твоя опора, дети-то, прочность, надежность, попробуй кто задень, ты за медвежонка — на дыбы! И третье, главное, — не для себя одной рожаешь, а для всей своей земли, для страны, — они, дети, всегда ей нужны. Вот и ты век нужна.

Все, все оказалось проспано, за что ни схватись: женская жизнь, литература, внешность. Я взъярилась:

— Слушай, Ирина, мы ведь старые. Как ты до сих пор не объелась этим примитивным комсоржеством, комсоргазмом своим?

Пожарова-Зорина заметно и непритворно вспыхнула от моего рискованного неологизма:

— Простите, Ника, когда мы сначала были на «вы», мне это как-то больше нравилось.

Мы встали, в ускоренном темпе прошли рядом невыносимое расстояние до выхода из сада и расстались.

…Театр был недалеко, я пошла пешком, и конечно, опоздала к началу своей премьеры. Собственно, не премьеры даже, а сдачи спектакля Театром Управлению культуры. Места мне не нашлось: спектакль шел уже на зрителе, все кишмя кишело детьми и родителями. Пришлось сесть в проходе, прямо на ступеньки лестницы, и то меня втиснула туда энергичная, разбитная и басовитая Завлит-ша, постоянно служившая Главному Режиссеру и мне безотказным смягчающим буфером, находчивым и умелым переводчиком с театрального языка на авторский и наоборот (как выяснилось, предельно несхожие языки).

Большая, я мешала задним на лестнице смотреть, на меня шипели, толкали в спину ботинками. Пьеса шла через пень в колоду, актеры съедали рифму, путали порядок строф, не делали пауз между стихотворными строками, сливая, как прозу, обыгрывали бутафорские детали среди строфы, губя стих.