Лиловые люпины

Ни девишник, ни «Половой инстинкт», ни утонченные неги нашей с Жозькой резиденции, ни любовные похождения экипажа «Межпланки» не приближали меня к этому. Оно оставалось таким же далеким, как до девишника, и они все продолжали свои вечные эксперименты с моим возрастом, постоянно изменяя его в нужную им сторону. Все зная, я ничего не должна была знать.

Удивительно, но если что и подтолкнуло меня чуть поближе к этому, так именно сегодняшнее стояние голышом в «подвенечном» уборе перед трюмо. Мление дало мне понять, что во мне появился новый сорт, новый вид МОЕГО, обжигающий, одинокий. Но зеркало показало мне всю мою отвратность в тот миг, когда я вспомнила об Игоре. Почти уже засыпая, я сочинила:

Я НИКОГО НЕ ОБНИМУ,

ЧТОБ НЕ УЗНАЛИ, Я КАКАЯ…

А ПОЧЕМУ? А ПОТОМУ!

А ПОТОМУ, ЧТО ЖИЗНЬ ТАКАЯ.

Часть вторая Все они

Предбанник

Первым уроком сегодня значилась физра. Я давно затащила в класс из Жозькиной школы обычай называть уроки так, как писалось в расписании: «физ-ра», «лит-ра», «англ, яз.», «триг.» (тригонометрия), сливая все в одно и свободно склоняя все эти обрубки. 9–I, за многое мною пренебрегая, добытый мною способ усвоил. Недаром мать говорила, что дурные примеры (а хороших от меня исходить не могло) заразительны. Класс часто орал такую, допустим, ахинею: «У меня в четверти по литре пять, а вот трита с англязом подкачали — четвёры!»

Физру я старалась пропускать. Не то чтобы это не каралось — наоборот, учитывалось и накапливалось, но каждый пропущенный урок в отдельности можно было оправдать устно, ну хоть делами, справки не требовалось. Вот мне во второй четверти и вывели, единственной в истории школы, пару в четверти по физ-ре. Прежде всего, я попросту ленилась. Во-вторых, не хотелось разоблачаться в маленькой физраздевалке на глазах у 9–I, обнаруживать свое замурзанное тряпье, когда все они, отстраненно и чистенько пошмыгивая носами, разворачивают хрустящую кальку свертков с физкостюмами. Осенью физкостюмы закупили разом для всего класса — черные облегающие трико, застегивающиеся белыми пуговками на плечике, слитно закрывающие все неприличное и контрастно отчеркивающие приличное: руки от плеч, ноги от бедер и шею от корпуса. К трико полагались черные кожаные спортсменки. Но в сентябре за какую-то провинность меня лишили денег на физкостюм, и я, как в 8–I, продолжала щеголять в серых сатиновых шароварах и довоенной голубой отцовской футболке, весьма удачно дополняемых стоптанными сплющенными тапками свекольного цвета. В-третьих, не улыбалось мне и выполнять упражнения, всегда оказываясь самой неуклюжей и бестолковой, да еще первой по росту, под хохот класса и окрики Луизы Карловны, моложавой подтянутой училки физры, отличавшейся холодной крупнокалиберной прибалтийской красой. Лучше было явиться в физраздевалку с опозданием, когда все они уже уйдут в физзал, и пересидеть там урок.

Поэтому я не бежала в школу, боясь опоздания, а еле тащилась, опоздать-то и стремясь. Голову ломило, после полубессонной ночи, видимо, выглядела я желто — причины пропуска налицо, без вранья.

Я миновала дощатый синий барак Деряпкина рынка, нашу булочную, куда меня посылали из-под палки, тоскливый рыжеватый дом, тянувшийся от Ораниенбаумской до Колпинской, затем низенькое строение с застарелой вывеской «ФУРАЖ» (когда его снесут, в скверике на этом месте долго будет всходить овес), как всегда, прильнула к дверям керосиновой лавки, вдыхая любимый густой, жирно льющийся запах… Булыжники Малого проспекта Петроградской, тогда еще не проспекта Щорса, подвели меня к кривой, круто впадающей в Малый, Большой Зелениной. На углу следовало внимательно оглядеться: тут шла трамвайная линия, трамвай резко выскакивал из-за поворота, и в младших классах, провожая меня в школу, бабушка всегда выкрикивала мне вслед привычную формулу: «Осторожно через дорожку!» За линией, возле Ропшинской улицы, вечно под одним и тем же окном жалась ничейная трехлапая беспородная собачонка, догадавшаяся, что в школу мы несем завтраки в модных у нас тогда оранжевых пластмассовых бутербродницах (чтобы мне купили такую, пришлось выдержать немало семейных битв).

Я остановилась, радуясь задержке, выдала собаке свой бутерброд и, пройдя длинный желтый забор, увидела наконец плоский снежный пустырь, именуемый пришкольным участком, а за ним — школу, простиравшую мне наждачные объятия. Именно наждачные, ибо школу облицовывал черно-серый пористый камень, помесь шлака с бетоном, о который можно было до крови ободрать руку, и именно объятия, потому что школа представляла собой букву «П», правда с короткими, нелепо усеченными ножками, словно тянувшимися мне навстречу. В левой ножке находилось крыльцо главного входа с официальной зеленой доской: «50-я средняя женская школа».