Лиловые люпины

Наталья Александровна переступила порог нашего класса в сентябре 1951 года, когда ей было уже 67 лет. Тогда, в 8–I, мы прошли под ее руководством древнерусскую литературу и русскую литературу XVIII — начала XIX века. Теперь, в 9–I, в 1952/53 году, она освещала нам литературу второй половины XIX века, а в 10-I, в год своего семидесятилетия, преподаст и советскую, соцреализм, сменивший критреализм XIX века. Поэтому говорить об «эпохе», сформировавшей ее, нельзя. Придется характеризовать множество прожитых ею эпох, а в учебниках литературы они охарактеризованы гораздо полнее и идеологически выдержаннее, чем сумею это сделать я.

Можно лишь отметить, что каждая последующая эпоха, зачеркивая известные литературные имена, произведения и всю в целом идеологию предыдущей, требовала от Зубовой как от преподавателя литературы, обязанного заинтересовать учащихся, всемерной романтизации своей исторической правоты. Эта романтизация была призвана смягчать несмягчаемое, оправдывать неоправдываемое и обожествлять непригодное к обожествлению. Жесткая форма Натальи Александровны, сложившаяся еще до революции, с каждой новой эпохой наполнялась содержанием, отрицающим прежнее.

Когда горько-изысканная, изломанная романтика предреволюционных лет, полная гибельных предчувствий, сменилась романтикой революции и гражданской войны, ее нетрудно было подать учащимся, похерив расслабленную никчемность прежней литературы напряженным телеграфным стилем новой, экзальтированным ее гимном праведной борьбы угнетенных, восставших и побеждающих, гимном пусть грубоватым и кровавым, но как бы парящим в дымных облаках последнего и решительного боя.

Сложнее оказалось объяснять литературную романтизацию последующих эпох, когда угнетенные уже победили, установили свою диктатуру и начали восстанавливать хозяйство, раскулачивая крестьян, развивая машиностроение и выковывая кадры, «в период реконструкции решавшие все». Такие литературные темы и их разрешение в художественных творениях казались скучноватыми, чересчур категорично отвергающими все человеческое и личное, любовное и семейное за счет выпячивания одного лишь общественного фактора и приземленного, деловитого, механического энтузиазма строителей социализма. Но торжество его завоеваний налицо, «жить стало лучше, жить стало веселей», и Зубовой делалось все легче освещать на уроках особую романтику сбывшихся идеалов того просветленного времени со спортивными празднествами в ЦПКиО, убедительными военными парадами и пылающими кумачом демонстрациями. Победителям, бывшим угнетенным, ей приходилось преподавать русскую классику в несколько упрощенной, непременно социальной трактовке, отыскивая у каждого талантливого писателя мотивы революционности и свободолюбия. Если же таковых не обнаруживалось, писатель достаточно легко объявлялся не столь уж талантливым, а в случае его мировой известности все же подвергался снисходительным порицаниям перед обучающимся юношеством. Или, что еще проще, вовсе исключался из школьной программы. За пессимизм, недостаточную социальность и неярко выраженное свободолюбие из литературы выкорчевывались писательские имена, произведения даже весьма высоких художественных качеств, целые литературные направления и целые периоды, вроде «позорного десятилетия». И наоборот, превозносились литераторы с меньшей художественной одаренностью, признававшиеся за идейность, актуальность, социальную остроту и революционный оптимизм. Все эти перемены продолжала и продолжала вмещать в себя обызвествившаяся форма Натальи Александровны.