Лимон

— Ребята, вы как арабские солдаты выстроились.

— Да-да, словно на парад в Багдаде.

— А ты, малый, уже порядком опустел. Рассматривая бутылки с винами, выставленными в ряд, я почувствовал, что от пива захмелел.

3

Выйдя из «Льва», я зашел в магазин с импортными товарами и купил мыло. Ощущение того, что все идет вкривь и вкось, опять вернулось. Я стал думать, что в покупке мыла есть что-то странное. Я не мог припомнить, было ли у меня четко выраженное желание купить его или нет. Чувство беспомощности, словно делаешь шаг в пустоту.

«А все потому, что в облаках витаешь», — любила раньше говорить мама, когда я совершал промашки. Я вдруг подумал, что эти слова как раз о том, что я только что сделал.

Это мыло для меня было непозволительно дорогой покупкой. Я подумал о маме.

— Кэйкити… Кэйкити, — я несколько раз попробовал назвать свое имя.

И тут в памяти отчетливо всплыло грустное лицо матери.

Года три назад я напился и поздно ночью вернулся домой. Не помню, что тогда случилось. Друзья отвели меня домой, по их словам, я был в стельку пьян. Каждый раз, когда я думаю о том, что чувствовала тогда мать, на душе становится мрачно. Друзья потом изображали, как мать меня ругала. Здорово подражали, я один в один слышал голос матери. Меня поразили ее слова. Была в них такая сила, что даже в пересказе товарища они довели меня до слез.

Подражание все-таки занятная вещь. Теперь уже я подражал той пародии моего товарища. Интонации самого близкого мне человека я выучил от чужих людей. После того случая мне было достаточно, не повторяя всех ее слов, сказать только «Кэйкити», как я представлял состояние матери в тот день. Лучше всего остального было именно это «Кэйкити!». Лицо матери, стоявшее перед моими глазами, было мне упреком и в то же время давало силы.

Небо просветлело, вышла луна. Я шел по мостовой от Оваритё к Юракутё и повторял: «Кэйкити!».

Я содрогнулся. Вдруг лицо матери, звавшей меня по имени «Кэйкити», превратилось в нечто совершенно иное. Вестник, принесший дурную весть. Именно он окликал меня. Я не хотел слышать его голос…

От Юракутё до моей станции ехать довольно далеко. И от станции до дома идти не меньше десяти минут. Я еле волочил ноги от усталости по ночной дороге через холм, прорезанный туннелем. Шелест хакама[47] отдавался в ушах странным звуком. Уличные фонари, с зеркалами на поворотах, освещали дорогу. Фонари светили в спину, мои четкие длинные тени ползли по земле. Тени, вздувшиеся на груди, где я спрятал под пальто покупки, один за другим подхватывали фонари по обе стороны дороги. Тени набегали сзади, устремлялись вперед, вытягивались, неожиданно оказывались на дверях домов. Я следил за поспешными изменениями теней и вдруг нашел тень, которая нисколько не менялась. Это была большая тень, чем ближе оказывался фонарь, тем ярче она становилась, слегка кренясь набок. Я подумал: это тень луны. Поднял голову и увидел шестнадцати-семнадцатидневный месяц, который висел почти над головой. Почему-то именно его свет показался мне чем-то родным.

Я свернул с широкой улицы на маленькую дорогу с редкими фонарями. И только тогда лунный свет впервые за вечер осветил засыпанный снегом пейзаж. Красиво. Я понял, что мои чувства приходят в порядок, и чем дальше, тем больше. Моя тень переместилась справа налево и встала прямо передо мной. В ней не было больше неопределенности, она стала четкой. Я с недоверием и ностальгией спрашивал себя: откуда и почему во мне только что возникло ощущение чего-то родного, и продолжал шагать дальше. На тени была мятая фетровая шляпа, шея казалась хрупкой, а плечи крепкими. Чем больше я наблюдал за тенью, тем меньше видел в ней себя.

В тени появились следы чего-то живого. О чем же она думает? Наверняка о чем-то думает. — То что я принял за тень, оказалось мной самим!

Я шагаю по дороге! И я же, с почти лунной высоты, наблюдаю за самим собой. Земля прозрачная, словно покрытая стеклом, и я чувствую лёгкое головокружение. Стало закрадываться беспокойство:

— Куда же я иду по этой земле!

Вдоль дороги в мелкой канаве перед бамбуковой чащей текла сточная горячая вода из общественных бань. Пар поднимался словно ширма, и запах ударял в нос. — Я вновь стал самим собой. Рядом с баней еще работала лавочка, в которой подавали тэмпура.[48] Я свернул на темную дорогу, которая вела к моему пансиону.

НА ДОРОГЕ