Лимон

Наконец-то солнце начинало уходить. Оно спряталось за высокий литокарпус. Прямые солнечные лучи преломлялись. И тени от моих мух, и тень от моих ног приобретали удивительную яркость. Закутавшись в кимоно на вате, я закрывал окно.

Вторую половину дня я обычно проводил за чтением. Они опять приходили. Они ползали по книге, которую я читал, и каждый раз, когда я переворачивал страницу, кто-нибудь из них оставался между страниц. Вот до чего медлительны они были. И не просто медлительны: они падали на спину и мучительно перебирали лапками, словно их придавило балками. Я и не думал их убивать. И все же порой, особенно во время еды, их медлительность начинала меня раздражать. Когда они собирались на моем столе, и я пытался отмахнуться от них палочками, мне приходилось это делать как можно медленнее. В противном случае можно было случайно раздавить одну из них, испачкав кончики палочек. И не только это. От щелчка палочки они могли упасть в мой суп.

Последний раз за день я видел их вечером, когда ложился спать. Они словно бы прилипли к потолку. Они не шевелились, просто сидели на потолке как неживые. — Даже когда я видел, как мухи резвятся на солнце, у меня было ощущение, что это дохлые мухи воскресли, чтобы еще раз поиграть. Прошло уже несколько дней после того, как они сдохли, их внутренности уже успели иссохнуть, а тельца запылиться, и вот теперь они воскресли, чтобы повеселиться без зазрения совести прямо у меня на глазах. Эта фантазия разыгрывалась в полной мере, стоило только бросить взгляд на этих существ. Казалось, что так оно и случилось на самом деле. И сейчас они опять неподвижно сидели на потолке. Словно бы и впрямь умерли.

Прежде чем заснуть, я смотрел на своих мух, лежа на подушке; они напоминали мне видение, и в мою грудь проникало ощущение глубокой тоскливой ночи. Это была одинокая зимняя ночь в горной гостинице, в которой кроме меня не было других постояльцев. Во всех комнатах были погашены лампы. Чем глубже становилась ночь, тем сильнее меня охватывало чувство, будто я нахожусь на заброшенных развалинах. В темноте среди унылых фантазий я могу разглядеть лишь одно место, но так четко, что становится даже страшно. Глухой ночью, разнося запах моря, бурлит горячий источник с прозрачной водой на краю низины. И от этой картины ощущение того, что я оказался на развалинах, становится еще острее. — Я смотрю на мух на потолке, и мое сердце чувствует глубокую ночь. Мое сердце простирается в ночи. Лишь в одной комнате нет сна. Это моя комната. — Я мысленно возвращаюсь в свою комнату, на потолке сидят они, неподвижно, словно бы неживые. Я возвращаюсь сюда с чувством одиночества.

Огонь в очаге стал затухать, верхняя часть запотевших оконных стекол очистилась. Я смотрю, как на стекле появляются тоскливые орнаменты, похожие на рыбью икру. В самую первую зиму было точно так же, на запотевших окнах, как и теперь, за несколько мгновений появлялись такие же орнаменты. В углу комнаты на полу валяется несколько пустых склянок из-под лекарств, покрытых тонким слоем пыли. Что за апатия, что за нерешительность. А может быть, именно моя болезненная меланхолия поддерживает жизнь даже в этих зимних мухах, которые поселились ни в какой другой комнате, а именно у меня. Когда же всему этому наступит конец?

Стоит только задуматься над этим, как наступает бессонница, будь она неладна. Когда мне не заснуть, я рисую в своем воображении картину спуска на воду военного судна. А затем одно за другим вспоминаю стихотворения из сборника «Сто стихотворений ста поэтов»[75] и размышляю над их смыслом. И в конце концов, когда темы для размышлений исчерпаны, представляю себе жестокие способы самоубийства. Все это накладывается одно на другое и начинает навевать сон. Одинокая комната в горной гостинице. Комната, на потолке которой неподвижно сидят они, словно неживые.

2

Стоял теплый и ясный день. После обеда я отправился в деревню на почту, отправить письмо. Я устал. Как тягостно это было: спуститься вниз с горы, а потом идти до гостиницы еще не меньше трех или четырех тё.[76] По дороге я встретил автобус. Увидев его, я тут же поднял руку. А затем забрался в него.

Среди своих собратьев, курсирующих по сельским трактам, этот автобус сам говорил о себе. Все пассажиры, сидевшие за темными шторками, как один, смотрели вперед, багаж был привязан к машине конопляными веревками, свисая до самых грязевиков и подножек. — По этим внешним особенностям можно было с первого взгляда определить, что автобус направляется в порт в южной оконечности полуострова за одиннадцать ри отсюда, и ему придется преодолеть впереди перевал в три ри подъема и столько же спуска. И я сел именно в этот автобус. До чего же неподходящим пассажиром я был! Я ведь был просто человеком, уставшим по дороге на почту.

Солнце уже клонилось к закату. У меня не было никаких впечатлений. Я чувствовал лишь приятное покачивание, развивавшее мою усталость.