Лимончики

Дядя Миша остался крайне недоволен и наказал идти заняться делом. Посидев какое-то время над учебником, и не видя ни строчки, я снова и снова лезла в стол за конфетами. К вечеру в пакете осталось несколько горошин, а на сердце и в животе- глухая тоска. Вот-вот должны были позвать к ужину. Я взяла пакет и задами пробралась к старому дубу на краю участка. Кора под пальцами прохладная, восхитительно шершавая. Ковыряю её пальцем, уперевшись лбом в ствол, поглаживаю. «Хорошо бы стать таким огромным деревом. Стоишь себе и никому не должен.» Холодает. Рассеянно думаю про оставленную куртку, поджимаю пальцы в розовых сланцах.

Дядя Миша ходит, подбирая инструменты. Тётя Алла выплывает на веранду:

— Лена у себя, не видел?

— Не смотрел.

При звуке голосов карусель мыслей в голове останавливается. Я не могу с ними заговорить, что-то объяснять. И вечно торчать под дубом тоже нельзя.

Крадусь между кустов и выбираюсь на дорогу. Пакет с конфетами неприятно липнет к руке, но выбросить его я не решаюсь, это улика.

Бежать.

Электричка похожа на зверя, фары включены, хотя на улице ещё светло. За окном мелькают дома, деревья, вечернее небо: светлое, синее, безмятежное. Я еду в Новый Петергоф, буду петь на улицах. А там, глядишь, как-нибудь проберусь к папе в Бенгази.

Прижав нос к стеклу, смотрю, как подплывает станция. По платформе идёт, покачиваясь, женщина и вдруг вскидывает руку и начинает истошно орать. Я отступаю от дверей и пробираюсь в вагон. Здесь светло, снаружи темнеет.

Я ем конфеты и стараюсь не думать о контроллерах. Я не помню, как доехать от вокзала до дома. Я не знаю, что говорить маме. Я совсем не думаю, что там делают Рудневы. Когда бежишь, какой смысл думать?

Стою на привокзальной площади, мучаясь от жажды. Выбрасываю пустой пакет в урну. Руки липкие, в горле печёт. Что делать дальше непонятно, я смутно представляю, где мой дом. И тут случается чудо: как диковинный ламантин, подъезжает третий троллейбус, а я его помню — два раза в неделю он возит меня в музыкалку.

В троллейбусе сажусь у окна и смотрю на город. В вечернем свете он как волшебство. Проезжаем Литейным мостом, и я зачарованно пялюсь на реку и небо над ней, такое огромное, синее, светлое по краям, тёмное посередине, с белыми росчерками чаек.

Я вспоминаю про свою беду, только когда мы подъезжаем к знакомой остановке.

Что сказать маме? Меня обижали? Ну не обижали ведь. Про конфеты? Невозможно. Мама точно не одобрит поедание почти килограмма лимончиков, не говоря о побеге.

Так ничего не придумав, подхожу к двери квартиры. Щёки горят, тело чешется. Поднеся палец к кнопке звонка, какое-то время стою, стою, стараясь отодвинуть страшный момент криков, слёз, а возможно, и небольшой порки. Но нельзя торчать тут вечно, и я звоню. Дверь почти сразу распахивается, на пороге, заслоняя свет коридора огромной, до небес, фигурой- мама. Кажется, она собирается закричать, но осекается, увидев меня, тащит в комнату, усаживает и осматривает мою спину, шею, руки. Я вся покрыта сыпью, тело горит. Мама ставит мне градусник и тут в коридоре звонит телефон. Я сижу на стуле посреди большой комнаты и боюсь пошевелиться, тупо смотрю в окно. Небо совсем потемнело, но по низу сияет, словно оттуда, из-за домов, светят огромной тёплой лампой. Это так красиво, до слёз. Смутно слышен высокий мамин голос: «Какие карты? Какой проигрыш? Вы совсем уже?! ей десять!»

Потом она приходит, смотрит на градусник:

— Что они там с тобой делали? У тебя сорок.

Я, сомлев от температуры и облегчения, что ругать не будут, шепчу:

— Ничего. Можно воды?

Мама с Рудневыми больше не общалась. Она уехала к отцу, оставив меня на попечение старшему брату и его жене, так и не узнав про конфеты. Когда она вернулась, я была уже совсем взрослой девочкой без тяги к откровениям.

Когда мне страшно или больно, во рту пересыхает и будто крупинки сахара царапают горло. Я вспоминаю кору дуба под пальцами и представляю, что смотрю на происходящее из-за дерева, а позади — кусты, тропинка для побега и огромное, синее-синее небо без края, тёмное в середине, светлое по краям.