«Лимонка» и пять «лимонов» (СИ)

Зек жадно вглядывался в почерневшие лица. Вот этот, в красной майке, — Киря, лучший стрелок в группировке. Без участия Кири не обходилось ни одной разборки с применением оружия. Маленький, сухопарый, похожий на хорька, Киря стрелял в людей с удовольствием, часто в одного человека всаживал по нескольку пуль и не удирал сразу с места убийства, а ещё какое-то время смотрел на убитого. Убивать стало его потребностью, как наркотик. В последнее время он стрелял так, чтобы первой пулей только смертельно ранить жертву. Прежде чем добить её окончательно, он, как заворожённый, следил за её мучениями. Кирю в банде недолюбливали, зато Каток считал его своей правой рукой. Впрочем, это не помешало главарю расправиться с ним, как и с остальными.

А вот этот, здоровенный, с грудью как бочка, — Качан. Хлопенков был с ним дружен. Качан два раза спас ему жизнь — сначала на зоне, когда Хлопа пытался пришить один отморозок, а потом во время налёта на обменный пункт, выбив автомат из рук охранника. Одно только в нём не нравилось Хлопу: Качан любил пить в одиночестве. Забивался в угол и вливал в себя стакан за стаканом почти без закуски.

Следующим из ямы выволокли Буратино. Длинный и нескладный, он был принят в банду одним из последних. Буратино снимал проституток почти каждый вечер. Не мог спокойно пройти мимо них. Хлопенков с ним мало общался и недолюбливал за необузданную пьяную свирепость.

Из земли показался череп с оскаленными зубами. Хлопу не надо было видеть остального тела, чтобы узнать молчуна Лома. Этот Лом большую часть своих денег высылал в Пермь жене. Среди братков ходили слухи, что она ему вовсю изменяет, и Хлопенков ему от души сочувствовал. У них с Ломом была одна и та же проблема. И тот и другой страстно любили бабу, которая не испытывала к ним ответного чувства.

Труп старого наркомана Димыча был весь скрюченный, с нелепо заломленной рукой. В свои тридцать пять седоволосый Димыч казался стариком. Он был спец по взлому замков и в банде его уважали. Даже Каток не орал на него, когда напивался.

Сам же Каток пил часто, особенно в последнее время, но в тот вечер был совершенно трезв. Братки съехались к нему в уединённый дом в лесу, где он снимал комнаты, и, пользуясь отсутствием хозяйки, устроили попойку. Пахан угощал братву можжевеловым самогоном. Такого никто раньше не пил. На вкус он казался немного горьковатым, но в голову ударял хорошо и братки были довольны. Только в Хлопа можжевеловка не полезла. Его затошнило после первых же глотков, он начал рыгать и икать, и потом почти не пил, только делал вид, что пьёт.

Это его и спасло. В разгар веселья Каток, который тоже незаметно от всех воздерживался от самогона, обвинил Саню Цыганкова в крысятничестве и тут же, при всей братве, приговорил к смерти. Каток любил устраивать такие разборки. Начинал вдруг ни с того ни с сего при всех обвинять кого-нибудь из братков в проступках, которых тот не совершал, и тому приходилось долго и мучительно оправдываться, не зная исхода этих обвинений, поскольку главарь, рассвирепев, запросто мог в сердцах вогнать в него пулю. Каток подозревал всех. Никто в банде не мог быть уверен, что в следующую минуту подозрение пахана не падёт на него. Обвиняя Цыганка, Каток брызгал слюной, его полнощёкое лицо раскраснелось, маленькие глазки яростно блестели под набрякшими веками. Братва склонна была согласиться с паханом. За Цыганком и прежде замечались грешки — он был вороват и болтлив, водил знакомства с людьми из других криминальных группировок, чего Каток не терпеть не мог. Напрасно Цыганок в отчаянии ползал на коленях и клялся, что он «не при делах». Его участь была решена. Пахан велел ему копать себе могилу в подвале. Цыганок от ужаса едва держал лопату в руках, и браткам пришлось ему помогать.

Через час, когда довольно объёмистая яма была вырыта, все бандиты, кроме Катка, чувствовали себя плохо. Виноват был можжевеловый самогон. Всех тошнило, даже Хлопа. Братки заблевали весь пол в доме. Их бил сильный озноб, лица посинели, на коже выступили пятна. Вскоре все лежали. От сильной слабости никто не мог сдвинуться с места, один только Хлоп ещё кое-как ползал на четвереньках. Зато пахан, хромой и грузный, переваливаясь, как огромный пингвин, ходил как ни в чем не бывало между братками, ставшими вдруг беспомощными, вглядывался в их синие лица и напевал с довольным видом.