Лимонов

В этом диком горном краю Эдуард провел два месяца. Он участвовал, по его собственным словам, – и я ему верю – в нескольких партизанских акциях: рейды по деревням, засады, перестрелки. И реально рисковал жизнью. И тут снова возникает вопрос, который я не раз задавал себе, работая над книгой: убивал ли он? Я долго не мог решиться спросить его об этом напрямую, а когда наконец отважился, он пожал плечами и ответил, что это классический вопрос человека, никогда не державшего в руках оружия. «Конечно, я стрелял. И видел, как люди падали. Означает ли это, что их убил именно я? Трудно сказать. Война – это хаос». Мне редко случалось подозревать его во лжи: в данном случае, возможно, да. Он знал, что я пишу о нем книгу для французских читателей, то есть для людей добродетельных и не терпящих насилия, поэтому он вполне мог предпочесть не хвастаться тем, что, в глубине души, считает интересным опытом. В соответствии с его философией, убить человека в рукопашной схватке – это что-то вроде совокупления: штука, которую надо попробовать хотя бы раз. Если он это сделал, чего я, разумеется, не знаю, то, с большой вероятностью – и без возможных свидетелей, – это могло случиться именно в те два месяца, что он провел в Краине.

В Белград Эдуард вернулся на машине одного японского журналиста. На каждом блокпосту он клялся, что оружия у него нет, а между тем в сумке лежал браунинг 7.65, сохраненный им в память о балканской экспедиции, которую считал последней. Все это время он не мог забыть издевки Аркана: «Ну, что, Лимонов, значит, ты так и не сделал революцию в России?» Он понял, что время мелких боев в арьергарде для него кончилось. Пора дать свое генеральное сражение: вернуться в Москву и там или победить, или погибнуть.

Часть восьмая Москва, Алтай, 1994-2001

1

Жизни двух знаменитых людей продолжают течь параллельно: Лимонов и Солженицын покинули свою страну одновременно, весной 1974 года. И возвращаются тоже одновременно – ровно двадцать лет спустя. Солженицын провел эти годы за колючей проволокой, которой он, чтобы отпугнуть любопытных, окружил свое поместье в Вермонте, и выходил оттуда лишь для того, чтобы произносить гневные филиппики в адрес Запада, которые создали ему репутацию человека неуживчивого. При этом он по шестнадцать часов в сутки триста шестьдесят пять дней в году писал документальную эпопею о корнях революции 1917-го, на фоне которой «Война и мир» выглядит простенькой сентиментальной повестушкой в духе «Адольфа» Бенжамена Констана. Его ни на секунду не покидала уверенность в том, что он в конце концов вернется домой и там все будет по-другому. И вот Советского Союза больше нет, «Красное колесо» закончено – час пробил.

Понимая исторический масштаб этого события, он не хочет возвращаться обыкновенно, как любой другой эмигрант. Нет: он летит самолетом до Владивостока и оттуда отправляется в Москву поездом. Специальный поезд, месяц путешествия с остановками в деревнях, с выслушиванием народных жалоб – все это заснято Би-би-си на пленку. Гюго, который возвращается из изгнания после низложения Наполеона III. Но этот грандиозный спектакль вызывает в Москве лишь равнодушие и иронию – вечную, неизбежную иронию посредственностей по отношению к гению, но также и иронию новых времен по отношению к анахронизму, в который превратился Солженицын. Случись это пятью годами раньше, у его ног были бы толпы. Тогда только что вышел «Архипелаг ГУЛАГ», и публика все никак не могла привыкнуть к мысли, что теперь книгу можно читать, не прячась. Теперь же он попал в мир, где после нескольких лет запойного чтения литература больше никого не интересует, особенно такая, как эта. Людям надоело читать про концентрационные лагеря, в книжных магазинах хорошо идут только иностранные бестселлеры и методические пособия, которые англосаксы называют how-to: как похудеть, как заработать миллион, как развить свои способности. Бесконечные разговоры на кухне, трепетное отношение к поэтам, приоритет духовного перед материальным – со всем этим покончено. Тоскующие по коммунизму, о количестве которых Солженицын даже не догадывается, считают его преступником. Для демократов он – что-то вроде аятоллы. Поклонники беллетристики говорят о его «Красном колесе» не иначе как с ухмылкой (они его не читали, впрочем, его не читал никто). А для молодежи он – фигура из советского иконостаса, почти неотличимая от Брежнева.