Лимонов

За время работы над этой книгой случались периоды, когда Лимонов начинал вызывать у меня отвращение, и, рассказывая его жизнь, я боялся утратить ориентиры. Оказавшись в один из таких моментов в Сан-Франциско, я разговорился об этом с моим другом Томом Ладди, и Том, большой мастер разруливать подобные ситуации, понял все с полуслова. «Лимонов? У меня есть знакомая, которая его очень хорошо знает. Завтра, если хочешь, мы можем пообедать вместе». Так я познакомился с шестидесятилетней Ольгой Матич, чьи родители эмигрировали, спасаясь от русской революции: она преподает русскую литературу в Беркли и знает Эдуарда со времен его жизни в Америке. Когда вышел роман «Это я – Эдичка», слависты – как американцы, так и французы – задались недоуменным вопросом: как относиться к его автору? И довольно скоро все как один принялись его ненавидеть. Кроме Ольги, которая не только не прекратила с ним общаться, но и разбирала его книгу на своих лекциях, посещала его во время поездок в Москву и вот уже тридцать лет питает к нему чувства дружбы и глубокого уважения. Исключение, которое она составляет, производит тем более сильное впечатление, что она показалась мне женщиной не просто умной и цивилизованной, но и очень доброй. Я понимаю, что это всего лишь мои ощущения, но, как и в случае с Захаром Прилепиным, я им верю.

И вот что она мне сказала: «Вы знаете, что я знакома со многими писателями, особенно русскими. Можно сказать, что я знаю их всех. Так вот: единственный хороший человек среди них, по-настоящему порядочный, – это Лимонов. Really, he is one of the most decent men I have met in my life»[48].

В ее устах слово decent носило тот смысл, который придавал ему Джордж Оруэлл, говоривший о common decency как о высшей добродетели, которая – подчеркивал он – более распространена среди простых людей, нежели в привилегированных слоях общества, крайне редко встречается у интеллектуалов и представляет собой смесь порядочности и здравого смысла, нелюбви к высоким словам и уважения к слову данному, трезвого взгляда на жизнь и внимания к окружающим. Все так, но, даже веря Ольге, мне трудно представить себе Эдуарда в ореоле таких достоинств в тот момент, когда он пускает пулеметные очереди по Сараево или якшается с сомнительными личностями вроде полковника Алксниса (могу вас успокоить: Ольге это тоже было трудно). Но в определенные периоды жизни – да, я с ней соглашусь, и тюрьма была как раз одним из таких периодов. Возможно даже, это был апофеоз его судьбы, когда он оказался ближе всего к тому, к чему стремился всегда с отвагой мужчины и упрямством ребенка: предстать в образе героя, человека, по-настоящему великого.

Его сокамерники – в основном уголовники, получившие большие сроки за тяжкие преступления. Большинство осуждено по статье 162: убийство с отягчающими обстоятельствами, и Эдуард, который всегда уважал бандитов, гордится тем, что и они его уважают. Ему импонирует, что они воспринимают его партию не как компанию юных идеалистов, а как банду («У тебя семь тысяч пацанов? Ё-мое!»). Он гордится, что его называют если не Бен-Ладеном, то Пахан-Лимоном. Но настоящую эйфорию вызывает у него тот факт, что один из крестных отцов, как бы между прочим, поинтересовался (словно предлагая ему баллотироваться в академики), не хочет ли Эдуард стать членом братства воров в законе – аристократии преступного мира, которой он так восхищался в юности. Все это меня нисколько не удивляет, но что произвело на меня впечатление – и что возвращает нас к сказанному Ольгой, – так это то, что во всех трех книгах, посвященных тюремному периоду, Эдуард гораздо меньше говорит о себе, чем о других. Он, эгоцентрист и нарцисс, забыв о себе, любимом, и не принимая красивых поз, с искренним интересом описывает обстоятельства, приведшие его сокамерников туда, где они находятся.