Лимонов

Но его заклятым врагом был Бродский. Вернувшись из ссылки на севере, поэт жил в Ленинграде и иногда приезжал в Москву, где изредка заглядывал на кухни к андерам. Там его просто боготворили. Читали наизусть стихи, цитировали кусками стенограмму с его судебного процесса, помнили поименно всех – от Шостаковича до Сартра и Т. С. Элиота, кто высказывался в его поддержку. Одетый в бесформенные брюки и дырявый шерстяной свитер, с длинными, вечно взлохмаченными, волосами, сквозь которые уже просвечивала лысина, он приходил на их праздники поздно, а уходил рано, оставаясь ровно настолько, чтобы все успели заметить, как просты его манеры и как скромно он держится. Садился всегда в самый темный угол, куда тут же устремлялись все присутствующие. Такое положение вещей совершенно не устраивало молодого поэта Лимонова, который до прихода гения был гвоздем программы, привлекавшим к себе внимание дерзостью и пиджаками из мятого бархата. Пытаясь успокоиться, он уговаривал себя, что популярность Бродского – это нечто искусственное, результат умелых и тонких манипуляций, что свой образ поэт слепил сам. Мой друг Пьер Паше, немного знавший Бродского, полагает, что суждения Лимонова отчасти справедливы, однако такой упрек можно сделать практически любому. Существует ли простота, которая была бы абсолютно бесхитростна? Бродский, по крайней мере, жестко очертил для себя рамки: стихийное бунтарство, но без диссидентства и антисоветчины – и твердо их придерживался. Неизменно отвергал все предложения напечататься, которыми его, под увещевания типа: «это зависит только от вас, присоединяйтесь к нам», пытались соблазнить разные типы с гибким позвоночником вроде Евтушенко, пока его неизменные отказы не начали раздражать КГБ до такой степени, что в 1972 году ему предложили выметаться из страны. «Баба с возу – кобыле легче», – должно быть, подумал тогда Эдуард.

К счастью для самолюбия Эдуарда, в сплоченных рядах андеграунда нашлись люди, с которыми они с Анной подружились, и таких было немало. Лучшим, самым отважным из андеров был художник Игорь Ворошилов, восторженный и сентиментальный пьянчужка, умевший виртуозно готовить лабардана, соленую треску, блюдо для нищих. С ним Эдуард и Анна делили все: нужду, выпивку и – редкое везение – настоящую квартиру на лето: хозяева, уехав в отпуск, доверяли им ее стеречь. Эдуард ценил товарища еще и потому, что тот был ему не соперник, о чем свидетельствует следующая история. Однажды ночью Игорь позвал его на помощь: он был на грани самоубийства. Эдуард спешит через всю Москву, чтобы отговорить друга, и, естественно, находит его пьяным в лоскуты. Они разговаривают. Игорь, пополам со слезами, рассказывает, что у него больше нет иллюзий, что он чувствует и уверен: он – художник второго порядка. Эдуард принимает его жалобы всерьез: даже если ты не покончишь с собой – а Игорь этого не сделает, – все равно это ужасно – понимать, что ты второсортный художник и, возможно, второсортное живое существо. Это именно то, чего он боится больше всего на свете. И самое неприятное, добавляет Эдуард, что в отношении себя Игорь не ошибался. Будущее и рынок это подтвердят: он был прекрасный парень, но художник второсортный и даже третьесортный.

Лично меня больше всего ужаснуло то, с каким жестоким спокойствием Эдуард об этом говорит. Позже ему в жизни встретятся несколько персонажей нью-йоркского андеграунда: Энди Уорхол, кое-кто из Factory, битники вроде Аллена Гинзберга и Лоуренса Ферлингетти, и хотя они не произвели на него сильного впечатления, он признает, что эти имена останутся в истории. Они заслуживают того, чтобы о них говорили: я их знал. И в то же время, размышляет Эдуард, без следа исчезли смогисты, и их лидер Леня Губанов, Игорь Ворошилов с Вадимом Делоне, Холин, Сапгир и другие, о ком я исписал множество страниц, но приводить их здесь не буду. Отживший свое авангард, стакан со стоялой водой, массовка в коротком фрагменте бурной жизни Эдуарда, для которой этот фрагмент был всей жизнью, в этом самом стакане, – как это грустно!