Лимонов

Я решил привести это свидетельство прежде, чем прозвучит колокольный звон от Эдуарда, который встречался с Арканом в штабе отряда в Эрдуте, недалеко от Вуковара, и описывает его как человека «проницательного и сдержанного», гордясь тем, что тот выделил его из большой толпы журналистов. Выпив сливовицы, они выяснили, что на многие вещи смотрят одинаково. Горбачева и Ельцина следует расстрелять вместе с Туджманом и Геншером, в России надо устроить революцию, а французские интеллектуалы, которые поддерживают хорватов, безответственные люди. Эдуард спросил у Аркана, как бы тот отнесся к тому, чтобы из России к нему приехали добровольцы. «Мы скажем всем: добро пожаловать», – ответил Аркан, сделав широкий, гостеприимный жест. В этот день родилась их прекрасная дружба, и когда несколько месяцев спустя Эдуард прочел в газете Monde , что столкновение сербов и мусульман в Боснии закончилось победой отрядов Аркана, он не мог сдержать слез. Отыскал фотографию, где они с Арканом изображены с котенком рыси, амулетом его взвода, и, глядя на нее, пережил острый приступ ностальгии. «Как бы мне хотелось, брат мой Аркан, оказаться рядом с тобой! Мне не терпится снова оказаться на войне, в Балканских горах!»

3

Когда весной 1992 года бои между сербами и хорватами временно прекратились и театр военных действий переместился в Боснию, обстановка немного разрядилась, по крайней мере в той среде, где я обретался. Сербы, доведенные в Белграде до исступления отвратительным президентом Милошевичем, а на полях сражений – темной личностью по имени Радован Караджич, безусловно, казались всем главными злодеями в этой истории, а боснийские мусульмане, от имени которых выступал Алия Изетбегович, пожилой человек с вдохновенным лицом гуманиста, представали жертвами гнусной агрессии. Это слово считалось слишком слабым и вскоре было заменено термином «геноцид». Упомянутые мусульмане, голубоглазые блондины, слушавшие классическую музыку в квартирах, битком набитых книгами, казались идеальными существами, какими нам хотелось видеть наших собственных мусульман, и именно им мы приписывали заслугу гармонизации многонационального общества, благодаря которой Сараево стало символом Европы нашей мечты. Страстно желая защитить эту идеальную Европу и вдохновляясь памятью о войне в Испании, несколько человек из моего окружения стали часто ездить в осажденное Сараево, спать под бомбами, не имея возможности помыться, перебегать зигзагами улицы, попав в поле зрения, напиваться от тоски при мысли, что этот день может стать для тебя последним, и даже испытывать чувство любви, если для этого находилось подходящее место.

Оглядываясь назад, я пытаюсь понять, почему я тогда отказался от этого приключения, столь романтического и возвышающего тебя в собственных глазах? Отчасти из трусости: я бы, наверное, поехал, если бы не узнал, что Жану Атцфельду, попавшему там под автоматную очередь, только что ампутировали ногу. Но и лишних грехов брать на себя не готов: я отказался в том числе и потому, что не хотел встать ни на чью сторону. Я всегда относился с недоверием к феномену «священного единения», даже если оно постигало окружающих меня людей. Искренне считая себя неспособным к бессмысленной жестокости, я, однако, легко могу себе представить, – возможно, даже слишком легко, – причины или стечение обстоятельств, которые в какой-то момент могли бы склонить меня к коллаборационизму, к поддержке сталинизма или к участию в культурной революции. Возможно также, что я слишком часто задумываюсь о том, что ценности, считающиеся таковыми в моем кругу, ценности, которые люди моей эпохи, моей страны и моей социальной группы считают незыблемыми, вечными и универсальными, что эти самые ценности могут в один прекрасный момент показаться смешными, неприличными, а то и просто ложными. И когда такие подозрительные личности, как Лимонов, и ему подобные утверждают, что демократия и права человека – это не что иное, как добрый старый католический капитализм: те же благие намерения, та же абсолютная уверенность в том, что мы несем дикарям правду, добро и красоту, его релятивистский аргумент меня не убеждает, однако противопоставить ему нечего. Зная за собой склонность в вопросах политики соглашаться с тем, кто говорит последним, я старался прислушиваться и к умникам, объяснявшим, что Изетбегович, представляемый как апостол терпимости, на самом деле – мусульманский фундаменталист, окруженный моджахедами и исполненный решимости основать в Сараево исламскую республику. И, в отличие от Милошевича, крайне заинтересованный в том, чтобы осада и война длились как можно дольше. Умники напоминали также, что сербы в своей истории достаточно настрадались под мусульманским игом, чтобы не иметь ни малейшего желания отведать его вновь. И наконец, что на всех публикуемых в прессе фотографиях, где изображены пострадавшие от сербских злодеяний, каждый второй, если приглядеться повнимательнее, был сербом. Я кивал головой, соглашаясь: да, здесь все не так просто.