Лимонов

– Какой еще декрет? – затравленно озирается Горбачев.

– О запрете Компартии…

– Что? Что? – растерянно бормочет Горбачев. – Но я же его не читал… мы его не обсудили…

– Какая разница, Михаил Сергеевич, – успокаивает Ельцин. – Давайте подписывайте.

И Горбачев подписывает.

Потом на Лубянской площади, где расположено здание КГБ, толпа сносит памятник Дзержинскому. А красное знамя меняется на трехцветное, которое было государственным символом при временном правительстве 1917 года. А несколько месяцев спустя судьбу страны круто меняет еще одна историческая попойка. В обстановке строжайшей секретности в охотничьем домике в Беловежской пуще собрались три человека: президент России Ельцин, украинский президент Кравчук и президент Белоруссии Шушкевич. Ельцин уехал из Москвы, ни слова не сказав Горбачеву о своих намерениях, ничего не было приготовлено заранее, ни один из участников не представлял себе разницы между федерацией и конфедерацией. Сидя под водочку в бане, они твердят друг другу только одно: в 1922 году именно их три республики основали Союз, и теперь это дает им право его распустить. Ельцин настолько пьян, что двум другим приходится практически волочь его в постель и, перед тем, как отключиться, он звонит Джорджу Бушу (старшему) и ему первому сообщает грандиозную новость: «Джордж, мы с ребятами договорились. Советский Союз больше не существует». Чтобы довершить унижение Горбачева, рассказать ему о свершившемся факте они поручают Шушкевичу – самой мелкой фигуре из них троих. Шушкевич уверяет, что Горбачев в ужасе якобы у него спросил: «А что же будет со мной?»

Что будет с ним? Небедный пенсионер, которому оставят его дачу, фонд его имени и право до конца своих дней проводить щедро спонсируемые конференции. Если принять во внимание российские традиции, начиная со Средних веков, то можно сказать, что на сей раз с лишенным трона царем обошлись весьма милосердно.

2

В битве гигантов между Горбачевым и Ельциным французы с самого начала взяли сторону первого, и я даже немного удивлен тем, что они остались верны своему выбору. Ельцина воспринимали как грубого, неотесанного мужлана, сыгравшего после августовского путча сомнительную роль, и за два срока его правления это мнение не изменилось. Нашим героем оставался Горбачев, а те, кто его сверг, были нам отвратительны. Ельцин выручил Горбачева из беды, но потом он его добивал так методично и настойчиво, что в конце концов трудно было сказать: добрый он или злой. Речи его граничили с популизмом, а некоторые считали, что он – прирожденный диктатор.

Что до моей матери, то она держалась того же мнения, что и подавляющее большинство русских, но во Франции ее не понимал никто: она считала Горбачева партийным аппаратчиком, не сумевшим совладать с процессом, который он же и запустил, сам того не желая. А Ельцин в ее глазах был человеком, олицетворявшим стремление его народа к свободе. Сформировавшись как личность в условиях коммунистического режима, он нашел в себе мужество порвать с ним. Он шел рядом с Еленой Боннер за гробом Сахарова. Он был первым в истории России всенародно избранным президентом. Он защищал Белый дом так же, как генерал Лафайет брал штурмом Бастилию; он отстранил от власти Компартию, душившую гражданские свободы, и ликвидировал Союз, где притеснялись национальные меньшинства. За два года Ельцин вырос в очень крупную историческую фигуру. Мог ли он, действуя в том же темпе, упрочить демократию, заложить основы рыночной экономики и нового общества в стране, до тех пор обреченной на невзгоды и отставание?

Чувствуя свою некомпетентность в экономике, Ельцин вытаскивает из рукава молодое дарование по имени Егор Гайдар, нечто вроде русского Жака Аттали[43], – пухлого отпрыска семейства из коммунистической номенклатуры, маниакально преданного идеям либерализма. Ни один теоретик Чикагской школы, ни один советник Рональда Рейгана или Маргарет Тэтчер не верил в могущество «невидимой руки рынка» столь же истово, как верил в него Гайдар. Россия никогда не знала ничего, более или менее похожего на рыночную экономику, и риск был велик. Ельцин и Гайдар решили, что надо действовать очень быстро, что нужен мощный рывок, чтобы опередить силу противодействия, губившую все русские реформы со времен Петра I. Пилюлю, которую необходимо было скормить больному, они окрестили «шоковой терапией», и шок действительно получился.