Лимпопо, или Дневник барышни-страусихи

— То есть в праязыке, в изначальном творении? Как раз этого никто и не знает, потому что, состряпав копию, все дилетанты божатся, что это оригинал. К тому же на свет появляются и вторичные переводы, выполненные не с оригинала.

— То есть мы даже не знаем, кто и когда…

— А кроме того, есть еще тиражированные миры…

— …и, главное, для чего…

— …и поэтические вселенные…

— А на каком языке говорил этот первобог?

— Этого я не знаю.

— А что, если он случайно или сознательно заговорит задом наперед?

— Это как вы иногда? Шоня, Шоня, лим кожурд…

— К примеру. Или как Капитан читает.

— Ну, это так же невероятно, как летать задом наперед… Я полагаю, что ежели Демиург повел бы рассказ о творении в обратном порядке, то время повернулось бы вспять.

— И тогда последнее слово, которым он перечеркнет творение, то есть поставит на всем этом точку, будет звучать: тевс тедуб ад?

— Тевс тедуб ад… да, бывает, что так говорят вместо «да будет тьма»…

Если кому-то уроки пения и пошли на пользу, так это Пики. Она заучила несколько шлягеров и теперь не только интересуется на своем курином английском, у кого сколько есть сестер, но, заметив Максико, бросает на него голодные женские взгляды и слащавым своим голоском поет: Oh, my baby, oh my only love…

А Глыба, который решил довести нас всех до семантического беспамятства, сегодня хотел стереть из нашей памяти слово «Африка». Но я запротестовала.

— Извини, Глыба, но убрал бы ты лучше отсюда свои помои! — сказала я.

— Что, вот это?.. Как ты сказала? — выпучил он на меня свои ошарашенные буркалы. — Энто самое?

— Вот именно, «энто» самое, напоминающее мне взбитые сопли со сливками. Мы это есть не будем.

Меня поддержала небольшая группа моих сторонников. И разъяренный Глыба вынужден был бежать, забыв даже свой глоссарий и клетчатую тетрадку с конспектами уроков. Открыв ее, я увидела начертанные большими корявыми буквами следующие слова:

СВОБОДА
РАВЕНСТВО
БРАТСТВО
ВЕНГР

92. Рассветная песнь. Говорящий страус. Рай

Недавно, недели две назад, я снова услышала на рассвете, где-то на ветках лиственницы, захлебывающийся, пресекающийся, исполненный то боли, то отчаяния, то преданности и самоотверженности, рвущийся из глубин души голос.

На ветках явно никого не было — во всяком случае никого одушевленного. «Плёпл, плёпл, плёпл» — этими словами начиналась песня, переходившая затем в бурную, беспорядочную, жалобную, заходящуюся тоской арию.

— Интересно, какому существу может принадлежать этот голос? — поинтересовалась я у Петике Аптекаря, гениального знатока языков, постаравшись как можно ближе к реальности передать ему то, что слышала из-под лиственницы.

— Разберусь, — обещал он с такой серьезностью, что я сразу поверила, что и правда он разберется в этой загадке.

Сиприен остался один, да к тому же, промокнув до нитки, свалился в горячке.

К утру дождь перестал, и солнце уже высоко стояло на небе, когда Сиприен открыл глаза. Он увидел перед собой большого страуса.

— Может быть, это страус Матакита? — смутно пронеслось в уме Сиприена.

Но страус ответил ему на этот вопрос, заговорив с ним на чистом французском языке.

— Я не ошибаюсь?.. Это Сиприен Мере?.. Что с тобой, мой бедный друг? Что ты делаешь здесь?

Страус, говорящий по-французски, страус, знающий, как его зовут! Здесь было, конечно, чему удивляться человеку обыкновенному, находящемуся в здравом рассудке. Но Сиприен нисколько не был удивлен этим феноменом и даже нашел его вполне натуральным. Во время своего ночного бреда он видел гораздо более необыкновенные вещи: ему показалось это продолжением бреда.

— Вы очень невежливы, барышня страусиха! — ответил он. — По какому праву вы говорите мне «ты»?

Голос Сиприена был глух и прерывист, как у всех горячечных, и уже по одному этому можно было безошибочно судить о том, что Сиприен болен.

Это обстоятельство до крайности взволновало страуса.