Лина

Жвачка была нашей страстью, нашей тайной. Перед тем как вскрыть драгоценный кубик, мы держали его на ладошке, нюхали, гладили, считали Е на этикетке. Один «ловис» жевали неделю, прилепляя его на ночь на подоконник, а с утра посыпая сахаром. Хотелось больше, чаще. Тогда мы стали подбирать изжёванные жвачки на улице: сначала свежие, влажные, сочных, необычных цветов – затем все подряд. Мы рыскали по песочницам, прочёсывали окрестности. Ты поднимала розовую запылившуюся «гусеничку», старательно обрывала с неё грязь и песок и клала в рот. Жевала, перекатывая резинку из щеки в щеку, сплёвывая песчинки и горечь. Потом ты надувала пузырь, лопала его, размазывала пальцами по лицу, сдирала с кожи липкую плёнку, сминала в шарик, снова жевала, опять надувала пузырь… Затем была моя очередь. Иногда мы собирали огромный шар из жвачки, засовывали в рот и давились счастьем…

В двенадцать ты начала жутко переживать, что у тебя не растёт грудь. Ты всегда была такой балеринкой, что пышные телеса тебе просто не шли. Но ты, бедняжка, этого не понимала, раздобыла где-то кружевной лифчик, набила его каким-то тряпьём и гордо носила эту бутафорию под прозрачной блузочкой – чтобы все видели, что девочка созрела. А когда у тебя пришли первые месячные, об этом знал весь двор. Ты бродила вокруг дома с загадочной улыбкой, на турнике не висела, по шинам не прыгала; гордо выпятив губки, уселась на край песочницы – нога на ногу, нос по ветру – и общалась с нами вздохами и полунамёками.

Потом был шальной пубертат. Плиссированные юбочки, колготки в сетку, пальто нараспашку. Ты уже не только вдохновенно врала, но и упоительно материлась. Изо рта тонко тянуло лайтовой сигареткой и мятным «Диролом». На переменах тебя окружали туповатые нарциссы в кожанках с цепями и твоя подружка-шестёрка. Иногда вы проходили мимо, оставляя за собой шлейф бездумного смеха и животной праздности. Учиться стало некогда, твоя красотка-мама нашла нового хахаля и упорхнула из дома, а бабушка только хмурила брови и закрывала тебя на ключ.

Тёплые сентябрьские вечера, лавочка у подъезда, «подождём твою маму» из бумбокса, семечки – со смачным сплёвыванием, сигарета – втихаря, когда погасли окна тёти Люды. Сначала – обсуждение «Зачарованных» и картинок из «Энциклопедии юной леди», потом – поглаживания, похлопывания, почёсывания… Помнишь: беру тебя за руку – за всю ту же твою маленькую потную ладошку, с обкусанными ноготочками, но уже покрытыми чёрным лаком! – и тащу тебя в подъезд? Или ты провожала меня, или что-то в этом роде… В памяти твои шаловливые глазки и упавшая лямка топа. Хватаю тебя своими ручищами и наваливаюсь всем телом… Вонючий подъезд, холодная штукатурка, «цой жив» и «оля блядь», размазанные комары и заблёванный пол. И ты, моя маленькая хитрая девочка. Лезу губами, но ты не даёшься, вертишь головой, отбивая щеками пасы. Виновато отпускаю тебя и невольно жду продолжения: вот ты встряхиваешь хвостом, ухмыляешься, облизываешься… и уходишь.

Мы встречались всё реже… Не было общих тем… Ты феерически тупела, но не теряла обаяния. Мы здоровались кивком, когда ты порхала по школьным рекреациям, иногда ты просила у меня тетрадки, что-то списывала, мы обсуждали учителей, и ты, картинно закатывая глаза, уморительно пародировала географичку – всё тем же страстным полушёпотом, цокая языком; у меня холодело в затылке и поджимались колени – но кругом были лица, лица, и ничего нельзя было сделать… А помнишь, ты передала мне шоколадку в больницу, когда мне оперировали абсцесс на губе? Маленькая шоколадка, какао плюс сухое молоко, на коричневой обёртке клоун жонглирует мячами, шуршащая серебряная фольга… Трогательная мелочь, бессмысленный знак вежливости, твоя бабуля, наверное, просто вытащила гостинец из своего бездонного мешочка… Но воздух вдруг порозовел, и внутри всё запиликало на скрипке.