Линия Брунгильды

Ксана. Напротив. Как вы хорошо говорите по-русски!

Фон Рехов. Гладко, но не хорошо... А вас очень путает перспектива провести здесь несколько дней? Радости в самом деле немного. Вы артистка?

Ксана. Да, начинающая.

Фон Рехов. Как вы это хорошо сказали! Артисты ведь тщеславное племя: они еще хуже нас, писателей.

Ксана. Вы писатель?

Фон Рехов. Горе-писатель. Кажется, так говорят: горе-писатель? Я немного забыл русский язык, но остался горячим поклонником русской культуры. В каких ролях вы выступаете?

Ксана. Я так мало еще выступала... Антонов. Мы хотим и здесь поставить спектакль, господин комендант.

Фон Рехов. Здесь?.. Это прекрасная мысль. Мы в этой глуши изголодались по обществу, по развлечениям. Я тут живу полгода. Занятие: проверка бумаг и ловля незаконно прибывших. Хорошо, если спекулянтов, а то и так называемых контрреволюционеров.

Ксана. Вы их отсылаете обратно?

Фон Рехов. Не по своей воле. У нас такое соглашение с большевиками.

Ксана. Соглашение отсылать людей на расстрел?

Фон Рехов. Не будем преувеличивать: расстреливают очень немногих, если вообще кого-нибудь расстреливают.

Ксана. Хотя бы одного человека! Это очень жестокая вещь.

Фон Рехов. Что же делать? Это очень жестокая война... Но вам никакая опасность не грозит. Я не предполагаю, чтобы вы были спекулянткой... (смеется) или контрреволюционеркой. (Внимательно смотрит на Ивана Александровича.) Вы тоже артист?

Иван Александрович (очень сухо и официально). Да, артист.

Фон Рехов (с легкой иронией). Какие роли вы играете? Первого любовника?

Иван Александрович. Играю и первого любовника.

Фон Рехов. Будет очень интересно увидеть вас на сцене... Я с удовольствием даю разрешение на спектакль.

Иван Александрович. Мы и не знали, что для этого нужно разрешение.

Фон Рехов (холодно). Здесь без моего разрешения не делается ничего. (Смотрят друг на друга.)

ЗАНАВЕС ОПУСКАЕТСЯ

ВТОРАЯ КАРТИНА

Та же обстановка, что и в первой картине. У пианино сидят фон Рехов и Ксана. Горит керосиновая лампа, На пианино бутылка вина и два бокала. Девятый час вечера.

Ксана. Какая печальная, темная ночь!

Фон Рехов. Еще не ночь. Только девятый час. Красные огни горят всего два часа.

Ксана. А со стороны вашего кордона нет огней.

Фон Рехов. Нет, мы не зажигаем. Через нашу линию люди бегут очень редко, и их всегда задерживают: наши часовые дежурят в двухстах метрах один от другого; каждые четверть часа ходят дозоры. В особенно темные ночи мы пускаем прожектор. Не было случая, чтобы кому-нибудь удалось бежать.

Ксана. Жаль!

Фон Рехов. Иногда жаль и мне. Я знаю, что наряду со всевозможными мошенниками бегут прекрасные люди, быть может лучшие люди России. На них за Красными огнями охотятся, их подстреливают, иногда их расстреливают... Вы мне об этом сказали, когда мы познакомились, и это слово запало мне в душу. Как все, что вы говорите... Разумеется, мой человеческий долг заключался бы в том, чтобы всячески помогать бегущим. Но как германский офицер я, после Брестского мира, обязан всячески препятствовать их бегству. Мы пошли на компромисс с совестью: если людям удастся бежать, то, по общему правилу, мы их не выдаем, хотя, собственно, обязаны выдавать. Но это не удается в отношении некоторых категорий беженцев... У вас теперь говорят «беженцы». Прежде, кажется, не было этого слова.

Ксана. В самом деле, кажется, не было. Я и не замечаю: так привыкла... Вы не уверены в своем русском языке, а на самом деле вы говорите превосходно. (С улыбкой.) Лучше, чем русские... Я одно заметила: когда вы сердитесь, у вас вдруг проскальзывает легкий немецкий акцент... Очень легкий. Ведь вы учились в русской гимназии?

Фон Рехов. Да. Я родился в Петербурге, мой отец долго служил там советником посольства. Но по характеру я типичный немец: сентиментальный, методический — одним словом, немец-перец-колбаса.

Ксана смеется.