Линни: Во имя любви

Все закончилось очень быстро. Я без лишних вопросов делала то, что велел мне Шейкер, пока он поднимал вверх мое платье и расстегивал корсет. Он задрал нижнюю сорочку, затем положил свои узловатые руки на живот, продолжая шепотом давать указания. Затем он протянул мне чистый кусок ткани, чтобы я сжала его зубами, когда боль станет совсем невыносимой. Когда все закончилось, Шейкер вытащил из-под меня испачканную кровью простыню и постелил свежую, потом принес еще ткань, чтобы остановить кровотечение, теплую воду и кусок мягкой фланели, чтобы я могла помыться. Затем Шейкер вышел, я сняла платье и корсет и медленно помылась. Двигаться было трудно, поэтому, закончив, я снова легла на кровать.

Утро еще не наступило, но свет лампы казался уже не таким ярким, а небо начало светлеть. За окном свистел ветер.

— Она — мой ребенок. Я имею полное право увидеть ее. — Я старалась говорить твердым голосом, но дрожала как осиновый лист, даже несмотря на одеяло, в которое закуталась. Шейкер приоткрыл окно, и в комнату ворвался прохладный воздух, который принес с собой свежесть и запах влажной земли. Фейерверки давно стихли, и с улицы не доносилось ни звука. Мне, привыкшей к бесконечной болтовне и ссорам на Джек-стрит, тишина в комнате показалась зловещей.

Шейкер еще раз взглянул на меня, затем подошел к умывальнику, на котором стоял фарфоровый тазик.

— Подождите немного.

Я закрыла глаза и услышала тихий плеск воды и шуршание.

— Что вы делаете? — спросила я, стараясь усесться поудобнее и накинув одеяло на плечи.

Он не ответил, а подошел к кровати, опустился передо мной на корточки и протянул мне тазик для умывания. Я увидела крохотную фигурку, прикрытую чистым льняным платком. Миниатюрным саваном.

Я отодвинула платок указательным пальцем.

Она лежала на боку. Шейкер искупал ее: кожа малышки была чистая, нежного серо-голубого оттенка, словно грудка лесного голубя, а тельце покрывал легкий пушок. Она полностью сформировалась, но была совсем крохотной, с прозрачными веками и ноготками.

Я коснулась ее и погладила холодный шелковистый лобик, ручку, спинку. Мои пальцы дрожали, или, может, это дрожал тазик в руках Шейкера.

Мне хотелось плакать — в горле образовался такой огромный ком, что стало трудно глотать. Рот наполнился слюной, из носа потекло, но в глазах не было ни слезинки.

— Мне очень жаль. Я знал, что для вас будет только хуже…

Я прокашлялась, и голос вернулся, правда он больше походил на хриплое карканье.

— Ее зовут Фрэнсис. — Я оторвалась от малышки и сложила руки на коленях. — И я рада, что она умерла. Какая судьба уготована в этом мире для девочки?

Шейкер осторожно поставил тазик обратно на умывальник и теперь смотрел на малышку.

— Вы же не выбросите ее в сточную канаву? Отдайте ее мне, и я сама ее похороню.

Шейкер продолжал смотреть на детский трупик.

— Если вы хотите, чтобы я ушла, я покину этот дом немедленно. Я заберу ее и уйду, — сказала я, немного злясь на Шейкера за его понурые плечи, дрожащие руки и за его сострадание, которое, кажется, было искренним.

Разве он имел право скорбеть о моей Фрэнсис? Он ведь ничего обо мне не знал, так же как и я о нем.

Я попыталась опустить ноги на пол и вскрикнула от острой боли. Одеяло упало.

— Можете делать с нею все, что захотите, — сказал Шейкер, поворачиваясь ко мне. Он стоял неподвижно, только ладони дрожали. Шейкер спрятал их под мышки. — Как вас зовут?

— Линни Гау, — ответила я.

Я сидела перед ним почти голая, не считая тонкой сорочки. Опершись о кровать руками, я попыталась встать.

— Я должна идти.

— Почему? — спросил Шейкер.

У меня не было ответа. Мой взгляд снова вернулся к тазику на умывальнике.

— Если хотите, полежите здесь хотя бы несколько часов, пока остановится кровотечение и вы окрепнете достаточно, чтобы добраться домой. — Он подошел ближе.

Когда я не ответила, Шейкер продолжил:

— И вам пока что нельзя работать. Хотя бы несколько дней. Вашему телу необходимо время, чтобы выздороветь.

Ну конечно, он знал, кто я такая. Его мать могла бы и не прояснять ситуацию. Шейкер понял это с самого начала, с того момента, когда я подошла к нему в таверне, но обращался со мной с таким уважением, что я решила, будто он ни о чем не догадывается.

После напоминания о работе я почувствовала себя совсем разбитой. Я была не в состоянии выйти сейчас на улицу, в серый предрассветный холод, и пройти пешком весь путь отсюда до Джек-стрит.

— Я немного отдохну, час, не больше, — сказала я ему. — Всего лишь один час.

Я легла.

Шейкер снова укрыл меня теплым шерстяным одеялом, и его взгляд остановился на моем шраме. Я услышала еле слышный вздох. Затем он закрыл окно, подбросил дров в камин, погасил лампу и вышел.