Лёд и порох

Мы распластаны на вытертом ковре, который, без сомнения, когда-то был гордостью персидской семьи, но тому минуло лет пятьдесят плохого ухода, так что теперь это просто пестрая пыльная тряпка, ставшая саваном нашей истории. И вот мы молча изучаем потолок, с его лабиринтом трещин, полустертой лепниной.

Я пытаюсь разобраться одновременно и в себе, и в том, что теперь между нами, но оба направления уходят в вязкий туман, так что попыталась просто поговорить.

— Почему ты пришел сегодня?

Отличное начало разговора. И крайне своевременный вопрос. Он уже показал и сделал все, ради чего пришел. На шесть баллов, между прочим, постарался. Теперь или уходить в закат, держась за руки или расставаться навсегда. Но Фохт умел меня изумлять с первой же встречи.

— Тебя это точно заинтересует. — он достает из внутреннего кармана сюртука небольшой сверток.

Для обручального кольца не подойдет, но дыхание у меня все равно сбилось. Резко приподнимаюсь, так что даже голова на мгновение закружилась.

«Выпись изъ метрической книги.

Октября, 16 дня, 1874 года.

Имя родившагося: Анна (незаконнорожденная). Званіе, имя и отчество родителей и какого вѣроисповѣданія: вологодская мѣщанка Кечаева Анна Ильинична, православная.

Званіе, имя, отчество и фамилія воспріемниковъ: вологодскій мѣщанинъ Савенъ Иванъ Карловичъ, вологодская мѣщанка Устинова Марія Петровна.

Кто совершилъ таинство крещенія: сей церкви священникъ Іоаннъ Сергіевскій».

И простенький серебряный медальон. Открываю и руки разжимаются сразу — у меня на шее та же женщина в кусочке золота столько лет.

— Так не бывает. — отрезаю я.

— Бывает, как показывает опыт. Не тебе бы упрекать мироздание. — устало произносит он. — Иван Карлович Савен — художник, рисовавший ее портрет. Так и сошлись. Госпожа Нечаева умерла вскоре после родов, и о девочке заботился отец. Потом занедужил и передал ее своей экономке. Та растила как свою, замуж выдала за молодого разночинца, тот все мечтал народ осчастливить, вот в мельники пошел после инженерного-то училища. И так все вышло… Твоя порода, не скроешь…

Сестра. Еще одна моя сестра. Ну то есть не моя, но… Моя, чья же… Я так проросла в жизнь Ксении Нечаевой из Симбирской губернии, что порой с трудом могу отделить от нее Ксению из Саратова две тысячи пятнадцатого. Я сразу все они — и бедная утопленница, и потерянная жительница провинциального мегаполиса, и изобретательная петербургская выскочка. Но в последние двенадцать месяцев мне немыслимо везет на сюжеты индийского кино. Банально и смешно, не будь все так грустно. И воскресший жених, и приехавшие издалека родственницы, и теперь вот обретенная сестра… Даже один из этих сюжетов всегда вызывал у меня гомерический хохот при просмотре сериалов, а тут три бомбы — и в одну воронку. Так не должно происходить, но живые доказательства расползлись по комнатам старой усадьбы, неодушевленные лежат в моих руках, а самое удивительное заперто в строгом кабинете на Гороховой.

Вспомнила нашу встречу с ней — красивая, куда интереснее меня. Похожа на мать. Осанка, выдержка, сила воли — я в такую только играла, а она живет. И вновь к трагедии сестры я приложила руку. С Люськой связь метафизическая, а тут уж совершенно очевидная.

— Что я могу для нее сделать? — это ж мы виноваты, что она попалась. Я виновата, что уж говорить.

— Ничего уже. — и с некоторым сочувствием даже продолжает. — Удавилась ночью. Вслед за мужем пошла. Любила, видимо.

Нет!!! С горла словно содрали всю слизистую и теперь каждый вздох оборачивается дикой болью. Я погубила ее. Несчастную женщину изнасиловали, растоптали ее душу и сломали всю жизнь, предали остракизму за случившееся с ней несчастье, и в уплату за честную месть просто убили. Не верю я в эти тюремные самоубийства после истории с мужем моей кухарки.

Я ищу его руку, но он не отвечает на мой жест. И не уходит.

— Скучаешь? — все же он мне родной человек, хоть так все и запуталось.

— Время от времени. — он изучает облезлые стены. — Не могу привыкнуть, что моя любимая женщина оказалась способна на такое вероломство. Мы ведь доверяли друг другу.

Ну не настолько, чтобы удержать себя от интрижки с маленькой девочкой в провинции.

— Да.

— А это предательство. — вот что его мучает. Значит про мою вольную ему не рассказывали.

— Это милосердие, Федя. Если бы ты нашел меня в таком состоянии, гниющей заживо в жалкой лачуге, то бросил бы? — Молчание. Да, судить со стороны легче. — Вообще, если бы ты нашел меня такой? И не после второй операции, когда не страшно подходить, а вначале, когда это был ад кромешный.