Лёд

Адр открыл ящик. Он был с толстыми стенками и весь засыпан искусственным льдом, в котором хранят мороженое. Из-под дымящихся кусков льда торчали ледяные молоты. Я положила на них руки. И сразу же почувствовала невидимую вибрацию небесного льда. Она была божественна! Руки мои трепетали, сердце жадно билось: ЛЕД! Я не видела его так долго!

Адр надел перчатки, вытянул один молот и приступил к делу. Он простучал того самого седого. Он оказался пуст. И быстро умер от ударов. Потом молот взял Ха. Но в этот день нам не повезло: другие тоже оказались пустышками.

Отшвырнув разбитый молот, Ха достал пистолет и добил покалеченных.

– Не так просто найти наших. – С усталой улыбкой Адр вытер пот со лба.

– Зато какое это счастье – находить! – улыбнулась я.

Мы обнялись, кусочки льда хрустели у нас под ногами. Мое сердце чувствовало каждую льдинку.

Выйдя из здания, мы услышали выстрелы неподалеку.

– Это что такое? – спросил Ха у майора.

– Вы же приказали, товарищ генерал, остальных – к высшей мере, – ответил майор.

– Болван, я сказал – на хуй.

– Виноват, товарищ генерал, не понял, – заморгал Горбач.

Ха махнул на него рукой, пошел к машине:

– Всех вас чистить надо, разгильдяи!

За две недели мы объездили восемь лагерей, простучали девяносто два человека. И нашли только одного живого. Им оказался сорокалетний вор-рецидивист из Нальчика Савелий Мамонов по кличке Домна. Кличка эта была дана ему за татуировку на ягодицах: двое чертей с лопатами угля в руках. Во время ходьбы черти как бы закидывали уголь ему в анус. Но это была не единственная татуировка на полноватом, коротконогом и волосатом теле Домны: грудь и плечи его покрывали русалки, сердца, пронзенные ножами, пауки и целующиеся голуби. А посередине груди был вытатуирован Сталин. От ударов ледяного молота лик вождя стал обильно кровоточить. К этому окровавленному Сталину я прижала ухо и услышала:

– Шро… Шро… Шро…

Сердце мое почувствовало пробуждение другого сердца.

Это переживание ни с чем не сравнимо.

Слезы восторга брызнули из моих глаз, и окровавленными губами я прижалась к некрасивому, грубому, иссеченному шрамами лицу обретенного брата:

– Здравствуй, Шро.

Мы разрезали его путы, сняли повязку со рта. Тело его бессильно сползло на пол, глаза закатывались, а из губ слышался слабый, но злобный шепот:

– Сучары рваные…

Потом он потерял сознание. Ха и Адр целовали ему руки. Я плакала, трогая его коренастое тело, десятки лет носившее в себе запечатанный сосуд Света Изначального. Отныне этому телу суждено было жить.

Через месяц мы сидели с Шро в ресторане наверху гостиницы «Москва». Стоял теплый и сухой августовский день. Слабый ветерок колебал полосатый тент. Мы ели виноград и персики. Внизу раскинулся главный русский город. Но мы не смотрели на него. Шро держал мои руки в своих татуированных грубых руках. Наши голубые глаза не могли расстаться ни на секунду. Даже когда я вкладывала виноградину в губы Шро, он продолжал смотреть на меня. Мы почти не разговаривали на земном языке. Зато сердца наши трепетали. Мы готовы были оплести друг друга руками и упасть где угодно – здесь, над Москвой, в метро, на тротуаре, в подъезде или на помойке. Но наши чувства были столь высоки, что самосохранение было частью их.

Мы берегли себя.

И наши сердца.

Поэтому давали говорить им только в укромных местах. Где не было живых мертвецов.

– А мы могем помереть? – вдруг спросил Шро после многочасового молчания.

– Это уже не важно, – ответила я.

– Почему?

– Потому что мы встретились.

Он прищурился. Задумался. И заулыбался. Стальные зубы его засверкали на солнце.

– Я понял, сестренка! – радостно прохрипел он. – Я все, бля на хуй, понял!

Мы все понимали всё: и юная я, и угловатый Шро, и мудрый Ха, и беспощадный Адр, и старая Юс.

Мы делали великое дело.

И время отступало перед вечностью. А мы проходили сквозь время, как лучи света сквозь ледяную толщу. И достигали дна…

В сентябре и октябре мы посетили восемнадцать лагерей в Мордовии, Казахстане и в Западной Сибири. Почти двести ледяных молотов было разбито о худые грудины заключенных, но только два сердца заговорили, назвав свои имена:

– Мир.

– Софре.

Нас стало семеро.

И мы продолжали поиски в низших слоях. Новая установка Ха была во многом продиктована временем: репрессивный аппарат слишком быстро и непредсказуемо уничтожал советскую элиту. Уцелеть в сталинской мясорубке высокопоставленным людям было трудно. Никто не был уверен в своей безопасности, никто не был защищен от репрессий. Даже те, кто пил со Сталиным по ночам и пел с ним грузинские песни.

Поэтому мы даже не делали попыток найти своих среди партийных и военных бонз. Потери 30–40-х навсегда отрезвили Ха.

Но лагеря тоже не решали проблему поиска. Трое найденных там братьев были жалкой наградой за огромный риск и скрупулезную подготовку.

Ха и Адр разработали новый план поиска: надо было ехать на север России, в Карелию, на Белое море, в земли, богатые русыми и голубоглазыми.