Лёд

– С генералом меня ничего не связывает, – честно ответила я, видя Федотова сердцем: ранние роды на сенокосе, сирота, трудное детство, слезы, побои, морской флот, любит воду, любит коньяк, любит сношать толстух и заставлять их повторять матерные слова, любит пляжный волейбол, любит во время испражнения думать о Сатурне, боится пауков и ножниц, боится опаздывать на работу, боится потерять документы, любит харчо, любит вспоминать наркома Ежова, любит делать кораблики весной, любит Гагры, любит бить по лицу и почкам.

– А это что такое? – он показал мне фотографию.

Я по-прежнему не видела никаких изображений. Посреди глянцевой бумаги мерцали два слившихся пятна.

– Это что, я вас спрашиваю?

– Я не вижу, – призналась я.

– Будем дурочку валять? – зло засопел Федотов.

– Я действительно не вижу изображений на фотоснимках, не только на этом. Вот у вас висит портрет. – Я кивнула на темное пятно в красной рамке. – Я не вижу, кто это.

Федотов зло смотрел на меня. Полноватое лицо его медленно наливалось кровью:

– Это Владимир Ильич Ленин. Не слыхали про такого?

– Слышала.

– Неужели? – всплеснул он сильными руками и зло захохотал.

Я молчала.

– Влодзимирский и ваш муж Коробов – друзья Берия. А Берия, да будет вам известно, агент иностранных разведок. Он уже дал показания. На Влодзимирского в том числе. Я предлагаю вам честно рассказать о преступной деятельности Влодзимирского и Коробова.

– Генерала Влодзимирского я не знала близко.

– Вы не знали близко Влодзимирского? А на этом фото он вас лапает. Голую.

– Я повторяю, генерала Влодзимирского я не знала. Зато я хорошо знала его сердце.

– Чего?

– И на этой фотографии запечатлен момент, когда наши сердца говорят на тайном языке.

– То есть вы признаете, что были его любовницей?

– Ни в коем случае. Я была его сердечной сестрой.

– И ни разу не спали с ним?

– Спала много раз. Но не как земная женщина. А как сердечная сестра. Сестра Вечного и Изначального Света.

– Сестра Света? – зловеще усмехнулся Федотов. – Что ж ты врешь, пизда гнилая?! Сестра, блядь! Да на тебе пробы негде ставить, подстилка! В какие дыры он тебя харил, проблядь полковая?! Вы же все из одной банды, шпионы бериевские! Свили гнездо гадючье в МГБ, сплелись, гады ползучие! Говори, блядь, правду!

Он ударил меня по лицу.

Я молчала. И смотрела на него.

Он деловито засучил рукава:

– Щас ты у меня все вспомнишь, манда.

Вышел из-за стола, схватил меня левой рукой за волосы. Правой стал умело бить по щекам. Наверно, он ждал, что я, как большинство мясо-машинных женщин, закричу и, закрывая лицо, начну молить о пощаде.

Но я даже не подняла рук.

Я смотрела ему в глаза.

Он размашисто бил меня по щекам. Его грубые ладони пахли табаком, одеколоном и старой мебелью.

– Гово-ри! Гово-ри! Гово-ри! – бил он.

Голова моя моталась, в ушах звенело.

Но я не отводила взгляда от его маленьких рысьих глазок.

Он перестал бить, вплотную приблизил свое раскрасневшееся лицо к моему:

– Что, смелая? Я из тебя отбивную сделаю, посолю, поперчу и тебя же сожрать заставлю! Чего молчишь, зассыха?

Внутри он был абсолютно счастлив. Сердце его пело, в лысоватой голове вспыхивали и гасли оранжевые сполохи.

Я молчала.

На двух первых допросах он орал и хлестал меня по щекам. Потом появился второй следователь – Ревзин. Поначалу тот пытался разыграть «доброго», вел задушевные разговоры, просил «помочь органам разоблачить бериевскую банду». Я же говорила только правду: братство, Ха и Адр, двадцать три слова.

Я это делала, потому что мое сердце было абсолютно уверено – наши тайны им не пригодятся. Мясным машинам не нужна была правда – они в упор не видели ее, не различали Божественного Света.

Мне же было невероятно приятно говорить правду, наслаждаться ею.

Они матерились и посмеивались.

Наконец им надоело слушать про пение сердец. Они раздели меня, привязали к скамье и принялись сечь резиновым жгутом. Секли по очереди, не торопясь. Один сек, другой орал или тихо уговаривал одуматься.

Конечно, я чувствовала боль.

Но не как раньше, когда я была мясной машиной. Раньше от этой боли некуда было деться. Потому что боль была хозяином моего тела. Теперь моим хозяином было сердце. А до него боль не могла дотянуться. Она жила отдельно. Я ощущала ее сердцем в виде красной змеи. Змея ползала по мне. А сердце пело, дурманя змею. Когда она ползала слишком долго, сердце сжималось, вспыхивая фиолетовым. И я теряла сознание.

Они обливали меня водой.

Пока я приходила в себя, они курили.

Потом простые руки их снова брались за жгут.

Все повторялось.

Я молчала. Сердце пело. Красная змея ползала.

Вода текла.

Потом следователи устали.

Меня отнесли в камеру. И я заснула.

Я очнулась от лязга. Дверь открылась, в камеру вошли трое: Ревзин, врач и какой-то подполковник. Врач осмотрел мои распухшие и посиневшие от побоев бедра и ягодицы, деловито кивнул:

– Нормально.