Лион Измайлов

— Я и говорю, поступил в театральный институт, а закончил ВГИК, потому что уже на третьем курсе понял, что жить не могу без кино. Потому что кино самый массовый вид искусства. Ну вот, закончил я институт, потом работал и стал парикмахером, — вдруг неожиданно для себя сказал Синичкин.

— Кем? Кем? — переспросили из зала.

— Артистом стал, — Синичкина аж в жар бросило, поэтому он поспешил продолжить: — Вы не думайте, что артистом быть легко, — а далее Синичкин стал вспоминать чужие байки о том, как трудно живется им, артистам, как они в холод лезут в прорубь, как они в пургу замерзают, как они по 18 раз снимаются в одном кадре — и все это ради самого массового из искусств, ради кино.

— Если так трудно, взяли бы да и бросили, — крикнул из зала какой-то зануда, но на него тут же зашикали, а какая-то женщина даже сказала:

— Люди мучаются, страдают, чтобы потом такие, как вы, удовольствие получали. Люди ради искусства стараются.

— Да, да, — не унимался зануда, — а денежки-то небось лопатой гребут.

На него опять зашикали, но вопрос остался висеть в воздухе, и какой-то мужчина встал и оформил его словами:

— Вот вы меня, конечно, извините, мы с полным уважением относимся к киноискусству, но все-таки, какая у вас, у артистов, зарплата? Ну если вы свою не хотите назвать, то какая, допустим, у других? А то у нас спор — один говорит, у вас зарплата, а другие спорят, что артисты после концерта все, что в кассе, между собой делят.

Синичкин не знал, что говорить. Смешался, начал что-то лепетать, потом вдруг ясно и четко ответил:

— Зарплата у нас от выработки — сколько клиентов обслужил, столько и получишь, ну и от качества. Клиент если доволен, то всегда приплатит, хотя лично я никогда сверху не беру.

В зале никто ничего не понял, но последние слова так понравились, что все зааплодировали. А потом кто-то вдруг спросил:

— Ваше хобби?

И Синичкин тут же ответил:

— Дамские прически.

Зал был в недоумении.

— Ну, да, люблю женщинам прически делать.

И так как зал продолжал молчать, Синичкин сказал:

— Не верите? — и обращаясь к сидящим, произнес: — Вот если есть желающие, я могу продемонстрировать. Но чтобы понятнее было, мне нужны особые волосы. Вот как у вас, — и Синичкин показал на подмосковную учительницу.

Надя на сцену не шла. Ее подталкивали.

— Идите, идите, артист просит.

— Ну как вам не стыдно, вы же всех задерживаете.

Надя вышла, и Синичкин показал всему залу, что он может сделать при помощи одной расчески. Он продемонстрировал всем, как меняется внешность женщины в зависимости от ее прически. То есть он зачесывал волосы в одну сторону — и лицо становилось одним, в другую — и лицо становилось другим. И делая все это, он тихо разговаривал с Надей, говорил ей о том, что не хотел ее обидеть, просил ее о свидании. И когда она не соглашалась, вмиг сделал ей такой начес и хотел уже проводить со сцены. но вернул Надю и вмиг уложил волосы так, как было лучше всего. И успел сказать ей среди аплодисментов:

— Жду вас в беседке.

И под эти же аплодисменты Надя гордо ушла со сцены.

А на смену ей на сцену вышел культработник и объявил окончание вечера, сказав, естественно, о том, как порадовал артист всех зрителей своим искусством.

Зрители были довольны, а Синичкин уже бежал через служебный выход к беседке.

Минут через пять появилась Надя.

— Как вам не стыдно так издеваться над человеком! Что вы со мной сделали! Вы меня опозорили.

— Постойте, постойте, — пытался оправдаться Синичкин, — что же я вам плохого сделал?

— Я вас знать не желаю.

— А я вас люблю, — сказал Синичкин.

— И я вас люблю, — сказала Надя, — но это ничего не значит, — я знать вас не желаю.

— Но как же так? Если вы любите меня, а я люблю вас.

— Нет, это невозможно, — сказала Надя, — это все невозможно. Давайте я поцелую вас, и все! И навсегда!

— Давайте, — закричал Синичкин. — И навсегда!

Они поцеловались, и Надя сказала:

— Это был наш первый поцелуй и… — Она хотела сказать «последний», но Синичкин не дал ей договорить.

— Не первый. Мы с вами вчера целовались! — Что же это за дурацкая манера была у Синичкина, всюду соблюдать точность и скрупулезность. Какое-то гипертрофированное правдолюбие. Ну кто считает — первый, второй, да хоть сто тридцать второй. Говорит человек — первый, значит, пусть будет первый, а он спорит.

— Первый, — сказала Надя.

— Нет, второй, — возразил Синичкин.

— А я говорю, первый! — сказала Надя.

— Ну как же первый, когда первый был в тот раз, — настаивал Синичкин.

— А я говорю, первый, потому что тот раз не считается.

— Это почему же не считается?

— Потому что тот раз был против моего желания.

— Все равно второй.

— Нет, первый и последний.

— Ну, хорошо, пусть первый.

— Но все равно последний.

— Как последний? — удивился Синичкин.

— Вы только не обижайтесь на меня. Я всю ночь сегодня не спала. Я боролась со своим чувством, но оно оказалось сильнее меня.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Синичкин и вновь попытался поцеловать Надю, якобы в подтверждение своих слов.