Лёнька едет в Джаркуль

Чухров, первый год живший на целине, много слышал о Кадыре, гербе гражданской войны, но видел его впервые. Так вот он какой, Кадыр! С любопытством оглядел он комнаты дома. Ему казалось, он увидит старую казахскую юрту, устланную кошмой, темную и душную, но комнаты имели современный вид: в углу стояла швейная машина, на тумбочке — радиоприемник, с портрета на стене смотрел молодой казах с черными строгими глазами. Только одно по старинке — не было стульев. На полу лежали разноцветные рваные ковры, а в соседней комнате — вместо кровати лоскутные одеяла и подушки, сложенные почти до потолка. Две старые женщины и девочка испуганно смотрели на вошедшего.

Кадыр снял сапоги, в одних носках прошел к стене и опустился на ковер, скрестив ноги.

— Садись, — сказал Кадыр и прищурил глаз, выразительно глянув на одну из женщин.

Она тут же поднялась и принесла самовар и чашки. Чайной ложечкой плеснула в чашки сливок, из самовара добавила кипятку и подвинула Чухрову и Кадыру.

Чухров прилег на бок — так было удобнее, — намазал на пресную лепешку масла и отхлебнул из чашки. На него выжидающе смотрели женщины.

— Плохая нынче охота, плохая, — сказал Кадыр, полагая, наверно, что Чухров приехал на охоту. — Пей. Будь гость.

— Куантай у вас?

Женщины переглянулись.

— Зачем твоя Куантай? — спросил Кадыр, откусывая сахар и блеснув при этом золотым зубом.

«Странное дело — зачем Куантай!» — в раздражении думал Чухров. Какому-то шалопаю захотелось порезвиться в степи, а он гони, трясись в таратайке, мотайся, ищи беглеца, словно дел других у директора нет!

Чухров говорил и все больше раздражался. Разве не для ребят старается государство, тратит огромные средства на интернаты и школы? И разве порядок для ребят не один? Казалось, все были в сговоре против него: и ушастый Куантай, вечно пропадавший в школьной конюшне, и старый Кадыр с его непроницаемо сонным взглядом узких глаз, и равнодушно услужливые старухи, и даже пятилетняя девочка, не сводившая с него круглых любопытных глаз. «Темные люди, — думал он. — Живут в степи, как во времена Чингисхана, пасут табуны и, верно, ни к чему им школы и знания…»

— Так, — невозмутимо сказал старик, отставляя недопитую чашку. — Куантай сказал: учеба кончилась, показал отметка. Не может Куантай врать. Не может. Ты что-то путаешь, директор.

Чухрову так и не удалось убедить старика.

— Нет, — решительно отвел рукой старик, словно мысли такой не допускал, — Куантай ученым будет, большой голова. Неправда говоришь.

— Ну что ж, поедем к нему, — обиделся Чухров, — пускай расскажет сам Куантай.

Всю дорогу Чухров, непривычный к верховой езде, то нагонял Кадыра, то снова отставал. Кадыр жаловался на болезни — желудок, печень, голову, — но странно не соответствовала жалобам его молодцеватая посадка на коне. Он свешивался с него, жестикулировал и весь был обращен к своему спутнику, словно не на коне, а за столом вел мирную беседу. А Чухров, в страшном напряжении, с закостеневшим телом, только и думал о том, как бы удержаться, как бы не упасть, и клял себя за то, что согласился поехать верхом и оставил Мигая с бричкой на озере.

А Кадыр не умолкал. Да, распахали целину, а что же делать скотоводам? Нет, он не о себе говорит, на его век хватит степей и здесь. Он родился здесь и прожил семьдесят четыре года. Там, вдали, — видишь, где стоит геодезическая вышка? — там похоронены его отец, мать и брат. Ему много не надо. Если бы он захотел, он мог бы уехать в город, сыновья давно зовут его. Но что ему в городе? Он родился в степи и умрет в степи. И никто после него не останется в степи. И Куантай выучится на ученого и уедет в город. Куантай — большой голова, умный голова, ему в степи делать нечего. Говорят, в городе шерсть искусственную придумали и она греет не хуже овечьей, скоро овцы не нужны будут. Да и кони к чему, когда столько машин появилось в степи? Только, может, для кумыса оставят кобылиц. Будь он помоложе, он ушел бы в Тургайские степи, но что поделаешь, когда болят желудок, печень, голова, а дома внуки и больные старухи? И Кадыр жаловался на директора совхоза, который мало платит, а маленькой пенсии только и хватает что на табак.

Чухров понимал, что Кадыр преувеличивает, и его раздражение проходило — все же было жаль старика, одного из последних жителей на степном клочке, который все теснее сжимался кольцом распаханной целины.

На затянутом дымкой горизонте резко выделялись неподвижные силуэты коней с опоенными головами. Их было много, весь горизонт был в конях. Где-то в центре высился черный всадник. И конь и всадник, напряженно вытянув головы, повернулись к двум наездникам, которые приближались к табуну. Но вот черный всадник взмахнул рукой, и конь устремился навстречу. Это был Куантай.

Как он был хорош, Куантай, крепкий, стройный мальчишка, слившийся с конем, а конь не бежал, а летел над землей, точно стрела, пущенная из лука.

Куантай увидел Чухрова и придержал коня. Глаза его сверкали вызывающе и виновато. Кадыр быстро заговорил с ним по-казахски, и Куантай низко опустил голову.

— Почему ты не в школе? — спросил Чухров.