Лёнька едет в Джаркуль

— Заслуженный артист Ахмедов, — кричал он, раскачиваясь и наслаждаясь ужасом, охватившим мальчишек, — сейчас вам покажет…

Но почему это вдруг ребята замолкли? Стало так тихо, будто все ушли. Только ровный шум несся снизу — это Койсу, ворочая камни, несла свой воды в ущелье.

Усман подтянулся к трубе, уселся на нее и огляделся. У обрыва стояла мать. Из-под платка выбились волосы. Лицо ее кривила бледная улыбка.

— Молодец, сынок. Ловкий ты у меня мальчик. Ну хорошо, показал свою смелость, а теперь потихоньку иди сюда.

— А ты отойди, — чуя недоброе, сказал Усман.

— Ну хорошо, сыночек, я отойду. Ты ползи себе спокойно, а я отойду…

— И подальше! — приказал Усман, поджидая, пока мать не удалится на безопасное для него расстояние.

Ребята переводили глаза с Усмана на мать и рассаживались на земле. Сейчас будет трогательная встреча матери и сына. Никому не хотелось пропустить редкое зрелище.

Рукият зазывала сына, как зазывают непослушного ослика. В ее голосе переливались нежные ручьи, слышалось голубиное воркованье. Усман подползал все ближе и ближе. Рукият повторяла руками движения сына, будто тянула его на поводке. Он осторожно перебрался через колючую проволоку, ухватился за куст и прыгнул вперед, растянувшись на земле.

Не успел он подняться, как очутился в объятиях матери. Она прижала его к себе, ощупала лицо шею, руки — цел, слава богу! — и вдруг ударила. Она хлестка его по щекам, била радостно и деловито, словно выколачивала ковер, а он извивался в ее руках, кричал, заглушая смех ребят и шум горного потока. Он вырвался, с быстротой ящерицы взобрался по склону и уселся на камень. Там он чувствовал себя в безопасности — теперь мать не достанет.

— Ты не проголодался, сынок? — спросила Рукият мирным, будничным голосом, заправляя волосы под платок. — Я хотела тебе сказать, что Загир прислал письмо. Кажется, там что-то есть и для тебя…

— Ладно, — буркнул Усман. — Иди, я потом приду.

Когда мать ушла, Усман недобро уставился на одного из мальчишек:

— Эй, Меджид, а ты чего смеешься?

— Я смеюсь? Откуда ты взял?

— Не смеешься? Все равно отдавай ножик. Проиграл, так гони.

— Ха — ножик! А это ты видел? Ты мне ветку давай, тогда получишь ножик.

Глаза Усмана сощурились в узенькую щелочку. Действительно, веточку, росшую из соединительной муфты посредине трубы, он так и не сорвал. Он бы, конечно, сорвал, если бы не мать. Не виноват же он, в конце концов, что мать помешала. Все-таки до середины он добрался, и сорвать веточку ничего не стоило.

— Значит, не отдашь?

Тогда Усман снова пополз по трубе, сорвал ветку, росшую из муфты, и погнался за Меджидом, который вздумал убежать. Он настиг его на мосту, сбил с ног. Заклубилась пыль, раздались удары и крики.

Меджид с расквашенным носом, скуля, уполз на четвереньках от пропасти. Усман отвернул оба лезвия и продул желобок.

— Подожди, ты еще ответишь мне за нос! — грозился Меджид.

— Такой красивый нос ему сделал, а он недоволен! — уже миролюбиво шутил Усман.

Вокруг него толпились ребята, рассматривая ножик.

Свою мать Усман нашел у соседей. Она спрятала письмо и пошла с сыном домой.

— На вот, прочитай, — сказала она. — Только прошу тебя, не торопись.

Пока Рукият на швейной машине зашивала Усману штаны, он громко, как на уроке, читал письмо от старшего брата. Письмо было распечатано и давно прочитано — недаром она бегала к соседям, — однако Рукият вздыхала, цокала языком, будто не знала, что в письме. В тех местах, где Загир сообщал об успехах нефтяного промысла, которым он руководил, мать смотрела на Усмана с укоризной и качала головой. Старший сын имел обыкновение почтительно сообщать родителям и о производственных своих делах. Кто знает, может быть, он и сам ощущал мальчишечью гордость, но старикам он этим здорово умел угодить. Кажется, не было в ауле уважаемого дома, где не побывала бы Рукият, показывая письма от сына.

Вечером, усталый, пришел старый Ахмед. Снова вслух читали письмо. Отец жевал табак и тусклыми глазами смотрел куда-то, словно в пустоту. Он стянул с тощих ног чиркмарты[2] и улегся на тах[3]. Ему было под семьдесят, но он еще работал в колхозе: лазил на деревья, собирая фрукты, и никому не уступал в работе. Он был трудолюбив и неразговорчив и не вмешивался в воспитание сыновей. Этим занималась Рукият. Она была крепкой женщиной, лет на двадцать моложе мужа. Правда, отчитывая Усмана, она как бы обращалась к мужу, но тот выслушивал безучастно, гладил седые усы, в бесцветных глазах его светилась усмешка. Кто знает, может, в эти минуты он вспоминал, как теми же словами она когда-то ругала старших сыновей. И все же выросли неплохие люди. Разве Усман не был братом своих братьев? А может, старику вспомнилось собственное детство и в проделках Усмана он узнавал себя?..