Лётчики

Пришёл домой и стал думать, где бы себе такое колесо разыскать? На самолёте ведь они не стучат. Отчего, думаю, самолёт по рельсам не ездит? Тогда б легко было. Думал-думал и нашёл. У меня как раз две посадки плохо вышли, одна — недомаз, другая — перемаз. Я пока четыре строчки сочинил:

Налево — море,
Направо — Кавказ,
Недомаз — перемаз,
Недомаз — перемаз!

Андрей вытирал концом простыни выступившие от смеха слезы. Прибежала сиделка:

— Товарищи, тише. Вы же не в театр пришли.

— Ладно, ладно… А при чем тут «налево — море, направо — Кавказ»? — смеясь, спросил Андрей.

— А это, чтобы во время посадки по бокам не глядел.

Андрей узнал от ребят приятную новость: школа разъезжалась досрочно в отпуск. На целый месяц.

— Неужели на месяц? Вот хорошо. Поеду домой, голова заживёт, и кончим курс вместе!

— Ты, гляди, не подкачай, вылечивайся…

Андрей распрощался с товарищами. Ступая на носки, они осторожно вышли из комнаты. На смену им в палату тихо вошёл вкрадчивый вечер, неся полную охапку радости, размышлений и снов. Андрей ощущал приятное вспыхивание пульса в висках, туго стянутых бинтами. И когда он закрывал глаза, то получал полное впечатление головокружительной бесконечности. Боязнь того, что из-за этой раны он никогда в жизни не сорвётся со старта, не будет управлять машиной, наполняла его страстным желанием выздороветь. Все мысли, вся воля работали в одном направлении: выздороветь, выздороветь, выздороветь…

Он поедет домой! Андрей представлял себе, как он идёт по улице своего поселка, сзади бегут школьники, из-за занавесок на него смотрят девушки. Они ни разу в жизни не видели летчика. Он первый. Он идёт, не обращая на них никакого внимания. Он подходит к заветной калитке и садится на скамейку. На скамейке вырезаны ножичком две буквы: А и М. Ему невыносимо захотелось увидеть эту скамейку с буквами…

Палата теряла углы и делалась мягкой и облачной: так самолёт входит в туман…

3

Вагон мягко покачивался на рессорах, в окне вихрилась освещённая солнцем пыль. Андрей молча лежал на верхней полке и, подперев ладонями подбородок, провожал глазами пробегавшие деревья. Молодая трава пригибалась от ветра: так на пробе мотора от струи винта она гнётся и трепещёт позади самолёта. Хорошо бы уйти сейчас в воздух! Рядом с вагонами, кренясь и ловя крылом воздушную струю, летит коршун. Андрею понятны все его движения. Вот он мягко и стремительно пошёл вниз. «Набирает скорость за счёт инерции, сейчас развернётся», — угадывает Андрей. И коршун тотчас же развернулся в полувираже. Андрей снисходительно заключил: «Неправильно летает, крен даёт не по скорости!»

Понять что-нибудь — это значит получить удивительную радость. Впервые это чувство Андрей испытал, когда научился читать. Это было удивительно: раскрыть книжку и, не сходя с места, бродить по свету. Второй раз, и гораздо острей, он ощутил это на уроке алгебры. Цифры и знаки имели душу. И третий — в школе летчиков, когда не на первом, не на втором, а лишь на сто одиннадцатом полете машина открылась перед ним как откровение. И он обрёл сердце летчика.

Андрей приехал на рассвете. Вокзальчик, куда выходил он с ребятнёй по праздникам встречать поезда и побалагурить с девчатами, показался до смешного маленьким.

Разноголосо пели гудки, вызывая растерянные и вновь обретаемые образы юности. Он знал наизусть каждый из них — густой, басовитый, с захлёбом — шахта ГПУ, двуголосая сирена — химзавод. Высокой пастушеской свирелью протяжно пропела шахта «Комсомолка». По этим гудкам он в детстве просыпался и вместе с Марусей шагал в школу. Маруся!.. Как давно они не встречались, — последний раз он видел её перед отъездом. Стоял погожий осенний день. Он ожидал поезда. На запасном пути в товарный вагон взбирались дети — пионерский отряд выезжал на экскурсию. Маруся распоряжалась посадкой; она, как и все, была повязана красным галстуком и издали казалась совсем подростком. Она стояла в дверях вагона, солнце било ей в спину, и светлые волосы вокруг её головы светились. Прозрачное платье просвечивало — это особенно запомнилось. Маневровый паровозик поволок за собой вагон, дети запели, Маруся махнула рукой и крикнула:

— Прощай, Андрей!.. Пиши чаще! Обо всём пиши!.. — В её голосе ясно звучала зависть.

Любопытно бы повидаться с нею!

Конь втащил линейку на бугор, и перед глазами, в низине, раскиданный вокруг солнечного озера, в сизом тумане возник родной посёлок. Но не всё здесь такое, каким он оставил при отъезде в школу: по берегу, в цветущей облачности вишенника и голубовато-зелёных верб, стояли весёленькие домики с одинаковыми черепичными крышами.

Линейка, обгоняя поднятую черноватую пыль, с разгону влетела в узкий, скособоченный переулок. По улицам уже спешили на работу шахтёры. Андрей с замиранием сердца вглядывался в каждого встречного, надеясь признать в нём знакомого.

Вот и милые, обшарпанные непогодой воротца. Одряхлевший Рябчик не узнал его и, волоча через двор по звонкой проволоке кольцо, надсадно залаял.