Липяги

— Мы с ним были одногодки, — заговорил он спустя некоторое время. — Помню, как-то, в самые первые годы работы по-артельному, распахали мы луг Двенадцати родников. Долго думали, чем занять целину. Решили посеять сахарную свеклу. Буряки выросли с церковный купол. Приехали убирать. Осень стояла чудная, как теперь. Приехали бабы разнаряженные, мужики с вилами. Все не налюбуются на грядки свеклы. Вдруг вижу: бригадир машет мне рукой, подзывает. Подхожу, и что ж вы думали? В меже, скрываясь под ботвой, лежит заяц. Беляк едва начал к зиме готовиться, на ботве пух, линяет. Наелся за ночь, а теперь спит. Шепчу бригадиру: «Бери!» А тот пожимает плечами: «Чем брать-то?» — «Руками». — «Нет, говорит, надо Авданю позвать, он мастер с ними расправляться». Только было он собрался звать Авданю, а заяц — скок! — и был таков… Смеху, вповалку все. Да, добрый был человек… — Чугунов, как мне показалось, улыбнулся во тьме, вспоминая случай, по поводу которого нередко шутили у нас в семье над отцом, и вдруг совсем другим голосом добавил: — Да, справедливый был человек!.. Когда меня взяли, то вызывали кое-кого из липяговцев. Взяли, а материала обличительного не было. Затем и вызывали, чтобы мужики показывали, что и в колхозе я занимался вредительством. Вызвали и Василия Андреевича. Подсунули ему эту самую бумагу про мое вредительство в колхозе, чтобы он подписал. Бились, бились. Арестом, карцером грозили. Ни в какую! Отпустили… Значит, вы его сын?

— Да.

Чугунов замолк.

Было, наверное, далеко за полночь. Белые стены и потолок отражали блики света, падавшего в окно. Блики эти то гасли, то вспыхивали так ярко, что в комнате становилось светло, как днем.

— Машины, что ли? — спросил Чугунов.

— Это зарницы, — сказал я. — Хлеба поспевают.

— А-а, верно! Август же! Совсем позабыл…

Чугунов повернулся навзничь; кровать под ним скрипнула. Он долго лежал молча, потом вздохнул и сказал радостно:

— Зарницы! Хорошее слово… Позабыл, совсем позабыл…

Книга вторая

Баллада о сельском колодце

I

Вдоль улицы прорыта глубокая узкая канава. Черная траншея эта с двумя валами красноватой глины по обе стороны — словно шрам на лице. От околицы — до самого поповского дома. И куда подевалась мурава, которой так славился наш порядок! Ни пройти по селу, ни проехать.

Правда, кое-где сделаны мостки для перехода.

Но жидкие горбыли брошены наспех; перилец на мосточках нет, и старухи, прежде чем наступить на них, подолгу крестятся: не дай бог, оступишься — угодишь в преисподнюю.

Люди еще туда-сюда, а скотина — та совсем обезумела от этих бирдюковских ям.

Пригонят стадо, коровы дойдут до середины порядка, пора сворачивать к своей избе — а тут прорва эта! Одной сюда, а другой туда надо. Влезут на глиняный вал и ну реветь. Ягнята мечутся вдоль рва, блеют жалобно: никак не решатся перепрыгнуть. Одни козы свободно перемахивают через канаву — на то они и есть бесовы животины.

Загоняя коров, бабы почем зря честят Бирдюка и его бригаду, вырывших машиной эту самую траншею.

— Понарыли, антихристы, ловушек! — говорила Таня Виляла, вышедшая встретить свою козу. — Не боятся, знать, что сами пьяные ввалятся в нее.

— Ить он, Бирдюк-то, не пье, — возражала Прасковья, жена Василия Кочергина.

— Он не пье, так другие хлещут! — не успокаивалась Таня. — Водопровод вздумали, шут их побрал бы! Труб еще нет, а окопов этих вдоль села нарыли. Грязь теперь, чай, на три года…

— А кто на собрании больше всех кудахтал: «Один колодец на весь порядок!», «Пузо надорвешь, пока ведерко воды вытащишь!», «Прав Яков Никитич!» — заговорил дядя Авданя, подражая Вилялину говорку. Мой крестный стоял тоже тут, встречая свою комолку. И теперь он рад был случаю покалякать с бабами. Усмехаясь в свои прокуренные усы, он все подзуживал Татьяну:

— Скоро вам, бабы, прямо на кухоньку крантик с водой проведут.

— И-и! Как бы не так! Покуда выторгуют эти самые трубы, года три пройдет. Лучше б за эти деньги колодцы подправили, и то толку б было больше.

— Говорят, что и нас будут поить той же водой, что коров на ферме… Как ее?.. Архизианской… — кручинилась Прасковья Кочергина.

— А чем же та вода плоха? — спросил Авданя. — Артезианская самая что ни на есть чистая вода.

— Эк, рассказывай, «чистая»!.. — поддержала Прасковью Татьяна. — Пока трубы прочистятся, сколько с них грязи и масла всякого сойдет! То-то, помню, в девках: достанешь ведро из Санаева колодца, вода чище слезы Христовой. Выпьешь глоток — час зубы ломит.

— Да, хорош был колодец, — согласился Авданя. — Но сам я любил брать из Ефремова колодца. Жалко, осквернила его Грунька — засыпался. А хороша была вода в нем! И до Груньки хороша, а опосля и того слаще…

— Будя тебе, дядя Авданя! — обиделась Татьяна. — Вечно ты с подковыркой.