Липяги. Из записок сельского учителя

— Да, едем, значит… Скрылись из виду Липяги. В Хворостинке у церкви такой же обоз стоит: нас дожидается. Пристроились они к нам, поехали вместе — подвод тридцать набралось. А выехали на большак — там столпотворение! Машины, тягачи с орудиями, солдатня ихняя, немецкая. А повозок этих — пруд пруди!.. Наши, знать, прослышали, что немчура отступает. Штурмовики над большаком снуют, постреливают. «Эге, — думаю, — плохо дело. И так и этак крышка всем нам! Бежать — немцы прикокают, а не сбежишь — свои же с самолетов накроют…» Сижу, понукаю конягу, а сам все об одном думаю. Убьют, думаю, скажут потом: немцу Авданя продался. Хлеб, боеприпасы им подвозил. Предатель!.. За себя не так обидно, обидно за семью, за девок. Кто ж, думаю, женится на дочерях предателя? И такая меня решимость одолела, что готов я на штык живым пойти. Не Авданя ты будешь, говорю сам себе, если ты немца не обманешь. А как обманешь? Впереди — танки, позади — танки…

Евдоким Кузьмич замолк. Опять минуту-другую приглядывался, как Стахан и его собутыльник по очереди опоражнивали стакан, запрокидывая при этом головы. Точь-в-точь как куры пьют из лужицы воду.

Авданя сплюнул.

— Не люблю пить в жару, — сказал он.

— Да, в жару пить нехорошо, — согласился я.

— В Клекотки, — заговорил вновь Евдоким Кузьмич, — мы приехали часу в восьмом. И дальше б нас гнали без: останову, но лошади выбились из сил. Стали на ночлег нас определять. Село большое, а избы все немцами забиты. Наш рыжий офицерик бегал-бегал, нашел два дома незанятых, у самой станции. Там наши часто бомбили, и немцы боялись поблизости-то станции ночевать. Ну, а нам един конец. — Авданя махнул рукой, помолчал. — Расстилаю ватник на полу, а сам думаю: сбегу ночью! Лег — не сплю. Филька Курчавый — царство ему небесное, сколько лет прошло, а о нем ни слуху, ни духу — и шепчет мне: не спишь, мол, Авдань, сходи, понюхай, может, улизнуть можно? В полночь сунул я ноги в валенки, ватник на плечи набросил, будто по малой нужде во двор выхожу. Только вышел — у двери часовой с автоматом. «Мочись тут!» — говорит. Вернулся, значит, сказал Фильке… К утру, чую, многие заснули — поистомились за день. А я никак глаз сомкнуть не могу. Лежал-лежал — и на тебе! — про портянки вспомнил. Обмотал я левую ногу шерстяной портянкой и давай тереть. Тру и тру спокойно, пока все спят. Чую: волдырь вскочил, чуть повыше пятки, значит. Больно стало, а я все тру. Невмоготу стало, а я все тру. Шут с ней, с ногой! Придут завтра наши — вылечат, а не вылечат — так и с одной ногой как-нибудь дотяну до доброй смерти, но семьи и детей не посрамлю. До крови, до кости растер, да еще поискал в шароварах пятак, приложил к ране. Зубами скрежещу, а терплю.

Он снова спровадил самокрутку в рот, полыхал ею. Вздохнув, сказал с огорчением:

— Так и знал: не оставят, черти! — и тут же, без всякого перехода, продолжал: — Чуть свет вбегает в избу офицерик: подъем! А я встать не могу. Офицер ко мне подскакивает. «Саботаж!» — кричит. Я ему ногу свою показываю, а на ней рана краснющая — самому страх глянуть. Поднялся с трудом и говорю: «Гер офицер, я так торопился услужить господину фюреру, что в спешке обул не свои, а женины валенки, и вот от неудобной обуви растер ногу…» — «Дезертир, собак! Все равно поедешь!»— кричит. Ничего не поделаешь: стал собираться. Правую, здоровую, ногу сунул в валенок, а левую замотал кое-как портянкой, завязал веревкой, вышел. Наши уже лошадей запрягают, и, я, ничего не евши, начал суетиться. Напоил, значит, лошадь, впряг. Пока топтался к колодцу и обратно, чую: невмоготу мне стало. А обоз уже вытягивается на дорогу. Снова бежит, мимо офицерик, а с ним еще двое, повыше его чином, проверяют. Я опять про свою ногу. Развязал повязку и прямо на морозе всем и показываю. Поглядели те, другие, что чином постарше, и тыр-тыр— переговариваются, значит, по-своему. Но я-то чуть-чуть кумекаю по-ихнему. Рыжий настаивает, что я дезертир, а один из тех, что повыше его чином, говорит, что в санчасть надо. Медпункт тут недалеко был, при станции. Офицер и командует мне: «Айн минут туда, айн минут сюда!» Это значит — одна минута туда, одна — обратно… Я так обрадовался, что готов был босым бежать. Но сдержал себя: не спеши, говорю себе, фартовый! Еще не все так обернулось — не на свободе пока!.. Иду — одна нога в валенке, а другой валенок под мышкой несу. Не прошел я и трех десятков сажен… Вот как до лавки сельпо осталось до того самого медпункта — и вдруг… и… и…

9

И вдруг губы у Евдокима Кузьмича дрогнули, и приклеенная к губе его самокрутка неожиданно сорвалась и упала на землю.

В тот же миг я увидел бегущего от магазина Стахана. Он сделал на одной ноге несколько прыжков, остановился, поднял костыль и, указывая им вдаль, закричал:

— Пожар! Дядь Авдань, пожа-ар!

Евдоким Кузьмич вскочил с места, подтянул штаны и оторопело глянул в ту сторону, куда указывал Стахан. Над селом, где-то неподалеку от «круга», что-то горело. В небо тянулся черный шлейф дыма. Сквозь ветви ракит, росших возле дома Змейки, виднелись языки красного пламени.