Липяги. Из записок сельского учителя

— Уж вы, Паша, не серчайте на нее, — говорит мать. — Мы во всем виноваты: недоучили ее.

— Кажется, гудок уже! — Павел Миронович встает с коника.

Мать набрасывает на плечи полушалок и, заглянув, все ли так в печи, идет проводить зятя. Ему к восьми на службу.

Мать провожает Павла Мироновича до самого Морозкина лога. О чем они в дороге говорят, никому не известно. Возвращается она грустная; шибче, чем всегда, мечет чугунки в печку.

Отец за завтраком, ни к кому, собственно, не обращаясь, произносит вслух сентенции:

— Выскочила, дура! Так ей и надо! «Я лучше не найду»… Нашла чистоплюйчика. «Почет и уважение…» — передразнивает он зятя. — Чего ж она за ним на станцию не катится?

Мать отмалчивается.

Всю неделю она бегает по соседкам, что-то носит, раздобывает, и глядишь — на праздник или в первый воскресный день опять зовут молодых. Идет Павел Миронович в своем черном форменном костюме; идет Марья в поневе, но без кичек. Следом бегут дети: важный, замкнутый подросток Витька, их первенец, и разряженные, с косичками девочки, очень похожие на Марью.

Выпив, Павел Миронович расстегивает пуговицы кителя и говорит:

— Ну как, споем, что ли, Ильинична?

Мать подсаживается поближе к зятю. Тот вытягивает шею, откашливается и затягивает своим высоким, красивым голосом:

— «Уж ты сад, ты мой сад…»

Мать чуть слышно подтягивает ему. Что-то не поется матери. И голос уже не тот…

2

Работая в школе, как-то не замечаешь того, что год от года стареешь. Это потому, что с ребятами все время. Иногда смотришь на озорников, и, позабыв свои годы, самому хочется созорничать. Ей-ей, не вру!

Но что еще более удивительно — не всегда замечаешь и то, как вырастают твои ученики. Настолько привыкаешь к тому, что они дети, что этакое снисходительно-покровительственное отношение к ним сохраняется у тебя чуть ли не на всю жизнь. Вот, к примеру, хоть тот же Виктор, Марьин сын. Он давно уже слесарем в вагоноремонтном пункте работает, он уже усы бреет и норовит при встрече папироску взять из твоей пачки, а ты все к нему, как своему ученику: «Ну, как, Витя, закон Нью-тона-то не позабыл?..» Он только ухмыльнется, махнет рукой в ответ: было, мол, такое дело, Андрей Васильич…

Замечай, не замечай, а жизнь — она идет своим чередом. Как-нибудь выйдешь на улицу — навстречу тебе свадьба. Чубатый парень рвет меха гармоники; подвыпившие бабы, размахивая белыми платочками, отстукивают «дроби». За гармонистом чинно идут молодые: жених в черном, невеста в белом. Следом за ними движется толпа зевак. Спросишь: чья, мол, свадьба-то? «Свету Коноплину, — скажут, — за Назарку просватали…» — «Ах, да, Света!» — узнаешь ты невесту. Узнаешь, всплеснешь руками от удивления — и все.

С девушками проще: вышла замуж — это определенная черта в жизни. Глядь, через год она уже мать. А с матерью— молодая ли она, в годах ли, — встречаясь, здороваешься с поклоном…

У ребят не так просто. Хотя и у них есть одна черта, после которой наступает мужание.

Открываешь как-нибудь дверь в школу, а на двери белеет листок бумаги. Взглянешь — приказ райвоенкомата об очередном призыве на действительную воинскую службу. «Эге. Уже сороковой год призывают?! Надо же!..»

И как вдумаешься в то, сколько призывов отслужило срок после тебя, осознаешь, насколько ты постарел и насколько выросли твои ученики. Замечаешь это не столько даже тогда, когда их призывают, сколько тогда, когда они со службы возвращаются.

Взять хотя бы того же Витьку, сына сестры. В школе он был так себе, ни рыба ни мясо. Сестрица наша, Марья, возможно, не первой красоты женщина, но и в ней есть характер, порода. Наша, андреевская порода: нос так нос, глаза так глаза — серые, кошачьи. И голос у нее, и хватка. Часами можно любоваться ею, когда она на ферме: сторновку ли коровам по стойлам разносит, доит ли их… Ни один мужик в работе за нею не угонится!

И Павел Миронович… Тоже характер в своем роде. Если Марья грубовата, шумлива, то зятек наш натура тонкая, поэтическая, гармонист, рубаха-парень.

А Виктор — ни в отца, ни в мать. Ни отцовской поэтичности в нем, ни материной грубоватости. Никогда-то он не созорничает; все уроки выполнит в точности, как задано. Вызовешь его к доске — будто все знает. Но в ответе его нет блеска, нет выдумки. Хочется порой «порадеть родному человечку», а рука не поднимается. Больше четверки я ему по физике никогда не ставил. Другому, если он все так ответил бы, попробуй-ка снизь отметку! Он тебе сразу же парламентский запрос при всех: «А почему четверка, а не пятерка? Да по какой такой причине?» А Виктор любую отметку воспринимал как должное.

Одним словом, тихий, смирный был ученик.

Пришел срок — окончил Виктор школу. Поступил токарем в вагоноремонтный пункт. Как положено, сначала подручным, а потом и разряд получил. Получил разряд и стал себе потихоньку-полегоньку точить разные болты и гайки, что для ремонта вагонов требовались.

Еще пришел срок — призвали его в армию. Он ушел в армию, а за парту в классе сели его младшие сестренки: сначала одна, через год — другая…